Продажа произведений искусства стала ареной битвы двух наркоматов – торговли и просвещения: ведущие представители последнего неоднократно выступали с публичными протестами против распродаж. Их позиция была скорее оборонительной: они лишь требовали, чтобы объем распродаж оставался «в разумных пределах»117. В конце концов победил Наркомторг. Поскольку с 1929 года из‐за Великой депрессии рынок искусства кардинально изменился – спрос на предметы «немузейного значения» резко упал, интерес проявлялся только к выдающимся шедеврам, – на экспорт все больше стали отбирать самые ценные произведения искусства, хотя падение цен коснулось и их. Поэтому торговая контора «Антиквариат» решила продавать в больших количествах шедевры живописи из российских собраний – работы Боттичелли, Ван Дейка, Яна ван Эйка, Веласкеса, Рафаэля, Рубенса, Тициана, Рембрандта, Франса Хальса и т. п. Кроме того, конфисковали предметы из пригородных дворцов-музеев, так как дворцовое убранство по-прежнему находило покупателей, особенно среди частных коллекционеров. Пик реквизиций, проводившихся «Антиквариатом», пришелся на 1929–1932 годы118. Размер ущерба, нанесенного распродажами коллекциям Гатчины, Царского Села и Павловска, трудно оценить, потому что значительная часть музейных архивов утеряна в годы Второй мировой войны119. Но сохранились свидетельства очевидцев этих акций, ведь сотрудники музеев обязаны были принимать участие в отборе вещей. Так, Серафима Николаевна Балаева, главный хранитель Гатчинского дворца-музея, подробно записывала в своем дневнике, какие предметы были переданы в «Антиквариат»: фарфор, бронзовые статуэтки, мебель, книги.

Музейные экспонаты продолжали экспортировать до середины 1930‐х годов. Интерес проявили также английские, французские и австрийские аукционисты; были и в США коллекционеры, готовые заплатить за определенные предметы значительные суммы. Советскому государству продажи принесли около сорока миллионов рублей – примерно столько же стоило оснащение одного нового гиганта индустрии. Таким образом, ожидаемого дохода получить не удалось; урон для культуры и материальный успех были несоизмеримы.

В конце 1920‐х годов изменилась советская музейная политика. Музеи теперь рассматривались в первую очередь как учреждения политического просвещения и только во вторую – как пространства культуры. Новый нарком просвещения А. С. Бубнов призвал «уйти от музеев-кунсткамер», превратить их в «инструмент культурной революции»120. Их сотрудникам следовало «повернуться лицом к современности» и подготовить постоянные экспозиции на актуальные темы: строительство социализма, индустриализация, новый образ жизни, советские праздники. Недостаток экспонатов компенсировался агитационными плакатами, диаграммами и текстами. Пропаганда советских достижений стала обязательной даже для дворцов-музеев, тематически далеких от нее. В бывших царских резиденциях появились выставки, посвященные успехам индустриализации, а церкви превратили в антирелигиозные музеи.

Также все больше сторонников находила идея преобразования дворцово-парковых ансамблей в парки отдыха и развлечений. В это время музейная система претерпела очередную трансформацию: в 1930 году ликвидировали музейный отдел в Наркомпросе121, от него осталась только «музейная группа», которая не имела ни ресурсов, ни руководящих кадров для того, чтобы эффективно отстаивать интересы музеев. Самый сильный удар пришелся по сотрудникам: многие из них были выходцами из образованного слоя дореволюционной России, и если поначалу советская власть, вынужденная опираться на «старые» кадры, считалась с ними, то теперь высококвалифицированные специалисты, получившие клеймо «бывших», подвергались нападкам как «вредители» и «шпионы» и вытеснялись новыми сотрудниками, которые обладали партбилетами, но часто не владели профессиональными навыками