Отец закурил, уронив на колени натруженные руки, сказал, глядя на Матвея весело прищуренными глазами:

– Любава все справлялась, как у тебя дела. А потом так и вовсе порывалась с нами ехать. Боевая девка, а, сын?

Матвей пожал плечами:

– Наверное…

Отец продолжил, прокашлявшись гулко:

– Кажется мне, сын, глянулся ты ей. И то сказать, жизнь спас девчонке. А девка она красивая, статная. Парни вокруг так и вьются, – и уставился вопросительно.

У Матвея при этих его словах сердце застучало радостно, но виду он не подал:

– Может и вьются, – буркнул угрюмо, глядя в землю.

Но отец, похоже, решил добиться ясности, и продолжил, посмеиваясь:

– А ты что же? Что думаешь? Про Любаву-то?

Матвей растерялся. Он не думал об этом, некогда было. Чувствовал и сам, что нравится Любаве. Она вообще легко влилась в их компанию. Поначалу девчата ревновали к ней парней, что и неудивительно. Яркая, гордая красота Любавы тянула парней как магнитом, и каждый старался заговорить с ней, помочь чем-то. Но она никого не выделяла, общалась со всеми одинаково дружелюбно, привыкая к таежной жизни. Для нее эта жизнь была внове. Деревенские девчата жили неделями на покосах и становой быт вести умели, а она и из города никогда не выезжала. Она не стеснялась обращаться с вопросами, когда что-то было непонятно или незнакомо, смеялась над своими ошибками, охотно бралась за любую работу. И девчата постепенно оттаяли, приняли ее в свою компанию. А еще Любава очень красиво пела. И иногда, сидя у большого костра, староста просил ее спеть что-нибудь. Над тайгой разливался ее богатый, глубокий и нежный голос. Разговоры у костра затихали, даже ребятня переставала гомонить. Мужики слушали, уставившись в огонь, а женщины тайком утирали невольные слезы.

Чаще других за советом Любава шла к Матвею. За обедом подкладывала в его чашку куски мяса повкуснее, подливала чай и вообще всячески ухаживала. По вечерам пела свои песни, глядя на него сквозь огонь. И если он вдруг замечал ее взгляд, жарко краснела. Все это заставляло его сердце радостно бухать в груди, но растерянные Анюткины взгляды….

После того, как деревня перебралась в тайгу, времени на общение у них почти не было. Только вечерами у общего костра болтали о чем-то. И сейчас Матвей не знал, что же ответить отцу. Так и сказал:

– Не знаю, бать, что думать. Не знаю.

Помолчали. Потом отец сказал, меняя тему разговора:

– Надо будет нам, сын, как-то следы укрыть. От бревен сейчас такая колея в тайгу идет, что только слепой не заметит. И если все же сюда кто придет, найти им нас будет проще простого.

Матвей воззрился на отца озадаченно:

– А как? Луг водой напитался, вот и колея. Скорее бы трава встала.

Отец вздохнул, докуривая и комкая окурок:

– До травы еще добрая неделя, а то и две, как погода будет. Вот и думай, голова.

Они поднялись. Первые подводы вот-вот вернутся за второй партией дров, пора было работать.

В этот день они свозили на зимовье дай Бог если треть от запланированного. Отец прикинул так и этак, и решил остаться на ночь в деревне. Во-первых, нужно спланировать завтрашние работы. Во-вторых, если вдруг нагрянет кто чужой, они смогут предупредить остальных. Да и устали они изрядно, хотелось уже отдохнуть. Ночевали в доме деда Власа. Печь была протоплена, дом не остыл, и, протопив её еще немного на ночь, они устроились на ночлег. Матвей с наслаждением разделся и вытянулся на лавке, давая отдых натруженной спине. Мышцы сладко заныли, расслабляясь… Хорошо!

Он уже почти заснул, когда раздался шепот отца:

– Сын, на дворе кто-то есть. Тихо, не шуми.

Матвей пружинисто вскочил, на цыпочках подошел к окну, выглянул. Никого. Света они не зажигали, и снаружи дом выглядел пустым.