И больше они никогда не виделись. Нет, бывшего начальника больше никто никогда не видел и не встречал, ни его подчинённые, ни жена, и ни его дети, просто не было у него больше той, прежней жизни, в которой он повёл себя совсем не так, как должен был бы, и теперь испытывая ту боль, что причинял окружающим не только, когда резко садился на стул и слышал его резкий скрип, но не обращал ни на кого внимания, думая лишь о себе, как о живом, но только в полном одиночестве.

***

– Эх, как же хочется снова увидеть тот табурет. Мне так много надо ему сказать. – Произнёс глубокий старик с длинной белоснежной бородой в серых прожилках, спускающейся до самой земли, и грустно прикрыл дряблые веки, под которыми ещё светились тусклым светом выцветшие голубые глаза, в которые никому не дано было уже заглянуть, и снова выдохнул:

– Эх…

Через все закрытые двери,

И сквозь шум скользящий машин

Слышен был его голос,

И он был не один.

Голос был настолько громок и тих одновременно, что, цепляясь своей бесцветностью за окружающие предметы, он с шумом летел вперед и там, впереди, обгоняя самого себя, пропадал в неизвестности, в том необжитом пространстве, о котором никто ничего не знал.

Он становился неслышным, но потом, спустя какое-то время он снова с шумом возвращался, и будто глиняный потрескавшийся горшок усаживался на плетень, вернее на кончик изгороди и там оставался, пригретый солнцем и обласканный его лучами.

Но звук его голоса разносился по окраине, минуя шум проходящих машин, вылетая из дальнего угла какой-нибудь комнаты для того, чтобы быть услышанным совсем в другом месте.

Своей бесцветной монотонностью он напоминал шелест листьев на деревьях, абсолютно ничего не означающий, безликий лист, один среди многих.

Они просто шелестели и всё, эти листья, напоминая беззвучную какофонию его голоса, который отдохнув на той изгороди, вот уже снова резко поднявшись и с силой оттолкнувшись от кончика плетня, полетел дальше, громя на своём пути всё абсолютно, и тем самым создавая невообразимый грохот, этим своим существованием и пребыванием на этой планете и в чьей-то жизни, мешая и не мешая одновременно, своей бесцветностью говоря о собственном равнодушии, когда громким криком напоминал о том, что хотел бы быть услышанным, этот голос, который слышен был за тридевять земель, где бы ты не находился, ты его слышал и не мог отделаться от мысли, что так не разговаривают люди, им это не то, чтобы не свойственно, а они на это не способны, лететь вот так, впереди себя, обгоняя шум проезжающих мимо машин и тут же оставляя его где-то сзади, тихо и вкрадчиво одновременно говорить, так, чтобы было понятно слышащему, что его слова, складывающиеся в фразы и предложения, ничего не значат.

Он тих и одинок, этот голос, потому так легко и пропадал где-то в безграничном пространстве и потом снова возвращался, но никогда не оставался навсегда, даже на минуту задерживаясь, чтобы отдохнуть, посидев на вершине того забора и оглядевшись вокруг себя, а потом, погревшись слегка на солнце, он всё равно снова и снова летел дальше, напоминая ураган в степи, который от собственной безысходности и от бессмысленности этой жизни сносил всё на своём пути, руша те препоны, которые устанавливали люди, на самом деле искусственно создавая такие препятствия в своей жизни, как ту суету сует, сильно мешающую им самим, и потому за ненужностью и бессмысленностью их существования он уничтожал их, убирая со своего пути и несясь дальше, вперёд в ту неизвестность, в которой ему суждено было пропасть навсегда, чтобы потом вернуться и снова поразить всех своей бесцветностью, которая громким криком огласит своё новое и старое присутствие среди всех.