– Ко-ля! Ко-о-ля!!! – закричал я и бросился бежать назад. Затем повернул вправо, остановился, опять побежал и тут увидел Кольку. Он, как и первый раз, неподвижно сидел на земле, прислонившись спиной к сосне. Опять его фигурка была застывшей, неживой, а сам он, казалось, внимательно во что-то вслушивался.

Я осторожно подошёл к Кольке, присел рядом.

– Что же мне делать, а? Как дальше…

– Ничего, – перебив меня, негромко заговорил Колька, – смотри вверх и думай о них.

Сначала я подумал, что Колька не понял моего вопроса. Ведь я спросил не про то, как слушать деревья. И только сейчас, когда прошло много времени с того ненастного, дождливого летнего дня, догадался – Колька всё понял и ответил единственно правильно. Да и что ещё он мог посоветовать? Мы по-разному видели то одинаковое, что окружало нас, по-разному слышали и чувствовали. Нас разделяла стена, название которой – детство. За ней было недосягаемое тогда для меня таинство.

Я посмотрел вверх и увидел огромное колыхание сплошной зелёной массы. Затем зрение начало контрастнее выделять иголочки хвои, листья берёз. И вот уже множество зелёных кругляшей и иголочек неистово бьются, движутся, танцуют, и в их неистовости было что-то от той жизни, в которой жил я сам.

Я вздрогнул, когда Колька неожиданно схватил меня за руку. В один миг всё опять слилось, перемешалось у меня перед глазами, превратилось в огромную зелёную массу.

– Слышишь?

– Что?

– Как наше дерево разговаривает с тем, у которого в стволе дупло… Не слышишь? А как берёзы у поляны смеются над сосной, слышишь?

Я ничего не слышал, а Колька уже со слезами в голосе умолял: – Миленький, хорошенький, я очень прошу тебя – услышь. Они разговаривают, это правда. Ты же слышишь! Ведь слышишь?

Колька плакал. По щекам его текли слёзы, которых он не вытирал. Он умолял, он звал меня к себе и не понимал, не хотел понимать, что я уже никогда-никогда не смогу к нему прийти. Мне было больно, страшно смотреть на Кольку, смотреть в его измученные, заплаканные глаза. Я обнял Кольку за плечи, прижал к себе и, уткнувшись лицом ему в шею, тоже заплакал от бессилия и злобы. И тогда в какое-то мгновение мне показалось, что я полетел. Исчезло время, заменённое каким-то другим, неведомым, беспредельно свободным измерением, и я ясно услышал голоса деревьев. Они громко и тревожно переговаривались о нас с Колькой. А ветер ещё выше закружил меня, швырнул в ураганный шум сырой листвы, и я разом увидел огромную, уходящую от меня землю и верхушки деревьев, радостно засмеявшихся мне вослед. Их смех был добрым, они принимали меня в свой удивительный, справедливый, чудесный мир. А ветер поднимал меня всё выше, кувыркал, опрокидывал, и небывалая лёгкость появилась в теле, и покой заполнил душу. Мне никогда ещё не было так хорошо, покойно и ясно на душе. Всё в моей жизни вдруг приобрело значимость и необходимость.

Это длилось всего лишь миг, во время которого я не переставал слышать Колькиных рыданий и чувствовать лбом теплоту его шеи. Но что было потом, я почти не помню. Тело бил озноб и, пытаясь согреться, я всё плотнее запахивал полы насквозь промокшего брезентового плаща. Не смогу рассказать и о том, как мы вернулись в деревню. Ощущение воспалённой сухости во рту, холодного озноба в теле, казалось, вытеснило из сознания всё остальное. Последнее, что ещё запомнилось из этого дня – наклонившееся надо мной озабоченное лицо Прасковьи Ильиничны и прохлада её ладони у меня на лбу.

Болел я тяжело, но не долго. Так сильно простывать случалось мне лишь однажды, в глубоком детстве. Тогда бабушка провела у моей кровати несколько ночей кряду. На этот раз одолеть хворь помогла Прасковья Ильинична. Она не отходила от меня ни на шаг: поила отварами шиповника, малины и каких-то трав; грела ноги горчицей; натирала грудь барсучьим салом. Постепенно прошла тошнота, пропала сухость во рту. Меня перестали мучить кошмары, и я, наконец, заснул по-настоящему глубоко и надолго. Тогда-то и приснился мне этот удивительный сон-воспоминание. Он многое объяснил и помог разгадать Колькину тайну.