– Не сметь? Ты ведёшь себя как шлюха! – срывающимся голосом вскрикнула Лара.

– Не смей!

Я дала бы ей пощёчину, если бы представляла, как это, ударить кого-то по лицу.

– «Не смей» – презрительно усмехнулась Лара, злобно кривя губы. – Ты трахаешь моего парня, а я должна чего-то не сметь? Да пошла ты! Шлюха! Шлюха! Мерзкая шлюха-извращенка!

От последнего слова я вздрогнула. Я будто слышала уже эти слова. Они будто камнепад обрушились на меня. Как ремень отца когда-то… И я могла сейчас только одно, как и тогда, только закрыться руками и заплакать от боли и безысходности. На несколько минут я ослепла и оглохла.

Хлопнула входная дверь… Ещё никогда я не чувствовала себя так в этом доме. Я думала, мы живём счастливой, гармоничной семьёй, где все друг друга любят и понимают, где все счастливы и спокойны, а оказывается, я предмет стыда и презрения для моих детей. Как когда-то была для моих родителей, для моего класса, моей школы, всего моего города…

Юргенс заметил вдалеке приближающуюся чудную машинку. Именно машинку, как игрушечную, тупоморденькую. Гольф-мобиль, что ли? Забавно…

– Ну, вот и наш напарник из мира Физики, – сказал Юргенс.

Я усмехнулся, и опять посмотрел на приближающийся автомобильчик. И… Ну нет… Это уже слишком…

О том, что нам нужен третий человек в команду Юргенс заговорил неделю назад после сотен серий неудавшихся опытов, когда мы с ним, казалось, не просто упёрлись в стену, а стена буквально выдвинулась навстречу нам, тоже набычившись, как живая.

Ничего не получалось. Вначале мы меняли клетки, пеняли на генетику, брали донорские, от животных, выращенные из стволовых. Потом мы меняли параметры при конструировании каркаса, потом поле, в котором росли клетки каркаса, потом культуру ворсинчатого эпителия, потом…

Ничего не получалось. Труба или вообще не функционировала, или опять вела себя как кишка, или спазмировалась.

– Нам нужен ещё один человек, – сказал Юргенс.

– Человек… Тут я не знаю, кто нужен. Гений прозрения какой-нибудь. Нестандартный человек. Чтобы не как ты или я… – ответил я.

Мы сидели перед стеклом, где в стотысячный раз забракованная труба будто смеялась над нами, повиснув дурацким отростком на держателях. На несколько мониторов воспроизводилась наша очередная неудача, снятая под всеми возможными ракурсами в этой камере макро- и микроскопически.

– Василий Андреич, можно я сегодня пораньше уйду, мне за дочкой в садик.

Я взглянул на Машу, симпатичную и тихую девушку, пришедшую в нашу лабораторию месяца три назад. Может, роман с ней завести? И стану гением прозрения? Совсем забыл, как это в грязи валяться, иногда можно, наверное…

– Идите, Машенька. До завтра, – сказал я, чувствуя себя великодушным и добрым.

Мой медицинский напарник тоже сидел молча весь день, удручённый уже привычными неудачами.

– Есть у меня такой гений прозрения и… И вообще, – Юргенс усмехнулся самому себе, щуря пушистые ресницы. Вот тоже среднерусская белёсая порода, как и я, а ресницы вон какие… Все бабы его, небось.

– Так зови своего гения, – сказал я, опять чувствуя себя чуть ли не Гудвином.

Юргенс посмотрел на меня.

– Бесплатно никто не работает.

– Ты же работаешь почти бесплатно, – напомнил я, что ставка его как консультанта комично мала.

– Я – за идею.

– А гений твой, думаешь, за идею не пойдёт?

Юргенс кивнул, смеясь:

– Пойдёт, такая сволочь… тоже дурак идейный, из таких же, как мы с тобой, пионеров.

Я улыбнулся. Хорошо, что остались ещё такие советские дураки, кто готов за идею, а не за гранты жилы рвать. Так значит всё получится у нас.

– Ты зови. А денег найдём. Сейчас уже так не жадятся, как когда-то, – сказал я, – на бутер с маслом хватит твоему пионеру.