Мой взгляд передвинулся ниже. Из-под розового гарнитурного пододеяльника как-то излишне по-семейному доверчиво выпросталось круглое, родное, орехового загара колено. Колено моей жены, моей законной кошки.

Великолепный, а для кого-то чрезвычайно лакомый, недосягаемый кусок беззащитной женской плоти. И тут же в памяти услужливо воскрес эпизод моего старинного служебного сновидения – там я казнил свою возлюбленную суженую.

Слышишь, ребенок, а сумел бы, смог в этой пошлой настоящей действительности отделить это арахисовое колено вместе с остальной, еще более пленительной, частью тела, там, где из удушливо душистого паха льется высокое шелковистое податливое бедро?

В настоящей, как бы живой, жизни я это самое не худое колено вместе с гладким холеным бедром-ляжкой иногда чрезвычайно плотски вожделел. Попросту говоря, щупал, мял, перетирал с одной сугубо практической мужицкой целью – позволить разрядку своему организму, – так уж природа положила. А я не люблю идти против естества.

В настоящей жизни я эту холеную, всегда доступную мне женщину, молодую, не молоденькую, а именно молодую женщину, н е н а в и д е л.

Потому что в настоящей немифической жизни жизнь всегда намного страшнее и нелепее, чем любое как бы кошмарное сновидение, в котором я по долгу службы четвертовал приговоренную высшим судом – казнил любимую женщину, свою жену.

В этой сновиденческой жизни я твердо знал, что я от этой женщины без ума, она вся моя жизнь, вся моя отрада. Она всегда находила для меня, усталого от почетной государственной работы, самое нужное и ласковое успокоительное слово. А по скверным, ненастным, ненавистным утрам спускала меня на грешную землю из объятий старины Морфея легчайшими пуховыми губами, игривыми родными ресницами, шаловливым дыханием-дуновением и всегда же миниатюрной чашкой бразильского крепчайшего кофе, дымящегося, испускающего терпкий изысканный фимиам, один глоток которого возвращал мне всю мою волю, волю к жизни, волю к обладанию этой нежнейшей тигрицей.

Да, эта сновиденческая женщина пробуждала во мне всегда – Волю к Жизни…

И я расчленял эту женщину со всем присущим мне хладнокровием и профессионализмом.

Тяжелый серебряный, в алых праздничных бликах, топор ловко и пружинисто ходил в моих лайковых красных руках – мне кажется ему (топору) нравилась его непыльная правительственная служба.

И я в точности помню свое ощущение в этом дивном нынешнем сне. Ощущение своей органичной артистической роли-работы.

Я напрочь не замечал ни телевизионных (шла прямая трансляция) мониторов-кентавров, ни ослепляющих солнц-прожекторов, – я просто красиво буднично работал.

Во мне не копошились жалкие человеческие чувства: ненависть, месть – или, напротив, как бы более близкое мне сострадание, жалость к поверженной, прикованной, частью расчлененной любимой и любящей женщине.

Я работал, потому что я был Государственный палач.

Как ни странно, но в сновидениях я всегда занимаюсь нужным, важным, государственным. В последние годы служу Главным Государственным палачом. А в настоящей скучной и пошлой действительности я всего лишь…

В этой дневной жизни я детский известный беллетрист.

«Именем Священной Демократической Империи приговаривается к высшей и мудрой мере наказания через четвертование гражданка Татьяна Гаврилова, которая отныне лишается всех прав и привилегий. Приговор обжалованию не подлежит. Исполнение надлежит привести в течение суток со дня подписания приговора всеми членами Присяжного Демократического Суда. Казнить принародно, путем прямого телевизионного транслирования».