– Здорово, братцы-флакончики, – с натурально снурой физиономией приветствую я чужеземных знакомцев. – Дождались-таки. Вот и я соскучился. Да, братцы мои, я скучаю по вашим угодливым мордам. Нет, у вас не морды, у вас портреты дерзких мужиков. Вот морда императора Наполеона, а вот еще… А вот поп наш русский, хитрец и сластолюбец, – демонская натура, но весьма уважаем положительными германцами. Н-да-ас… А здесь еще чья-то симпатичная пиратская мордуленция!

Впрочем, в подобные мелодраматические минуты мои незрячие пальцы чаще всего отыскивают скромную желтую фуражку нашенской «Столичной» – душевное общение с землячкой весьма благотворно действует на мою психику, на мои оледенелые конечности. Русская родная водка – вернейшее лекарство от нервов и прочих навязчивых дамских психических немочей. И пусть противники сего народного лекарства лучше не лезут мне на глаза в часы моего самодеятельного лечения – могу ненароком больно зацепить…

Если судить по мне – хлебом не корми, но позволь пострадать вволюшку русскому господину. В особенности русское неприкаянное изнеженное сердце в этом мазохистском упражнении нуждается. Русский господин в эти самые страдательные чувства прячется, точно в крепость какую неприступную.

И который век бежит и бежит он в это несладостное крепостное убежище от самой жизни, от действительности ее. От уютного невозмутимого лицемерия и ханжества, от всей ее двусмысленности и порочности.

Бежит от безусловной тленности всех праздничных проявлений ее.

Бежит от безумных единоличных глаз, речей, конституций…

Бежит в эту черную грешную крепость, догадываясь, но не желая, не позволяя верить собственным догадкам, что сам он давно близок к сумасшествию и поступки его нынешние в своей ежедневной рутинности – самое настоящее преддверие Судного дня. Потому что подглядывая в зеркало за самим собою, он явственно лицезрит на своем челе сатанинские веселые прижиги – Знак Зверя…

Видимо, кстати выдумали нынешние веселые винокуренные мастера и водку по прозвищу «Зверь» – глаголят, недурной напиток. Глаголят русским слогом в рекламной паузе телевизионной. В этих недешевых, странно бодрых и насурманенных паузах всегда черпаешь чрезвычайно жизненную информацию для полноценного существования в этой безумной русской действительности.

Именно существуя в этой безумной сновиденческой действительности, я и оказался в положении лежа, в виде внутриутробного плода с незрячей физиономией, обращенной, вернее, сунутой в несколько прогорклые, пряные, опавшие осенние листья в совершенно чудесном, состарившемся столичном дворике, частично отгороженном чугунной вязью чудесно сохранившегося забора времен сталинизма.

Разумеется, я самым наглым образом погрешу против истины (в ее медицинском аспекте), если и далее буду утверждать, что, лежа в позе народившегося в сгребанной куче дрянных листьев вперемешку с мусором – истлевшие и свежие окурки, собачий и прочий мумифицированный помет, какие-то ржавые металлические предметы – и всасывая трепетными ноздрями запахи всего этого великолепия, я, тем не менее, упивался осенней прохладой и отфильтрованными тонкими ароматами увядающей столичной листвы, пребывая между тем в эфемерном полубессознательном состоянии, выкарабкиваясь из которого, прежде всего ощутил на себе плотную, несдвигаемую плиту рвотного рефлекса.

Когда вас достаточно мерзко тошнит, а внизу, в промежности, липкая непререкаемая, непередаваемая холодным письмом боль, а воспаленные мозги телефонируют панические подозрения: а цело ли, господи, мужское достоинство? а не яичница ли там, а? – не до эстетических ужимок, уверяю вас, господа.