И о том поспорили вдосталь, в каких случаях, как да почему возможно, не дожидая года, атамана сместить. И о том, как на кругу баять, и что в случае согласия шапки кидать вверх, а не согласны, дак кричать: «Не по совести судишь, атаман!»

И о том порешили, что круг мог поучить и простить, тогда «ученый» благодарил и кланял миру. А могли и забить до смерти или не простить вовсе. И тогда такого казака мог убить любой и каждый безо всякого суда.

Вырабатывалось, яснело понемногу устроение, которое, где раньше, где позже, стало всеобщим устроением казачьих дружин, возрождалось раз за разом и в сибирских ватагах, и в войске Игната Некрасова. И все та же называлась треть заработка, что шла на общинные нужды, и те же наказания провинившихся плетью на кругу, после чего «ученый» должен был кланяться и благодарить мир, и то же почтение к старшине, к бывалым, в походах поседевшим старикам. И та же строгая власть атамана – велит, сделай! Хоть на смерть посылают. И так же по воле круга неугодного атамана отрешали от власти, лишали всех должностей и даже наказывали, пороли, ежели заслужил.

На окраинах великой страны, укрепленной высшею властью единого наследственного правителя, возникал и упорно жил демократический навычай выборной народной власти, власти народа-войска, благодаря которому и росла неодолимо, и ширилась с окраин великая страна.

Уже все устали, и Анфал объявил перерыв. Раздавали хлеб и куски жареного мяса, разливали квас. На кругу требовались ясные головы.

– О чем еще гуторить? – вопрошали, запивая квасом холодную снедь.

– О самом важном! – отвечал Анфал. – Мы главного еще не решили, как жить, как строить семью, чтоб корень наш не исчез, не исшаял в веках!

– Ишь ты, главного! – удивлялись иные. – А ето все что же, не главное пока?

Но когда, отъев, заговорили снова, оказалось, что прав был Анфал: тут-то и подступила главная труднота!

Семья! У многих атаманов было по нескольку жен, набранных из мариек, удмурток, веси. Малые дети зачастую и по-русски не говорили почти. А уж о мужской верности женам тут, на Вятке, лучше было не вспоминать. Но Анфал заговорил и заставил себя слушать.

Утишив шумные разговоры и пересмехи, оборотил взор к Ивану Паленому, вопросивши о том, о чем его доселе стыдились выспрашивать:

– Скажи, Иван, почто тебя, с такой-то рожей, женка не бросила твоя?

Замерли. Иному отмолвил бы Иван Паленый, ежели не руганью, то скоромно: мол, пото, что кое-что не обгорело, мол, у меня! Ну не Анфалу же эдакое говорить? Призадумался едва ли не впервые и смолчал, удивленно соображая, что он, когда-то гулявший напропалую, а и ныне не отказывающий себе поиметь какую бабу, не подумал досель о том простом, о чем вопросил его нынче Анфал. И ведал ведь, что не гуляет от него хозяйка, не гуляла и прежде того, стоически вынося все причуды своего супруга.

– Я вот о чем скажу! – продолжал Анфал, оставя Паленому самому додумывать спрошенное. – Пока мы молоды, да и кровь играет, и думы нет у нас о том, что ся совершит впредь! А кто из вас не лежал на ложе скорби, в болезни ли, в ранах гниющих, и за кем не ухаживала, не обмывала, не одевала, не кормила, слезами уливаясь, женка его?

Тише, там! Не о гулящих бабах говорю! Не о тех, что за медное пуло где хошь под тебя лягут! О венчаных женках, что дадены единый раз и на всю жисть! О матерях ваших детей! О самом корени вашем! Ну, отгуляете, молодцы, отпируете, а старость прийдет? И узрит иной из вас, что и любил, и насилил, и бражничал – а корени своего на земли не оставил, и что ему при смерти некому и глаза те закрыть, не то цьто похоронить и оплакать! Не на один день творим! Не на час! Не телесной истомы ради! Творим, чтобы корень наш не пропал на земле! И женка у кажного из вас, пущай и чужого племени, должна быть крещена в православную веру! И баять по-русски уметь, и весь поряд познать переже, чем от нее рожать невесть кого и неведомо зачем! Мы не тевтоны там, не брезгуем никем, да не должно и себя терять! А тут – женка всему голова, она вырастит казака, она и научит, и на ум наставит! Пото и молимся Богоматери, без которой и самого Спасителя не стало бы на Земли.