И на Орду ныне положиться нельзя. Быть может, князь Дмитрий и прав, что поспорил с Мамаем! В далеком Китае мунгалов бьют, сам Мамай уже потерял Заволжье. В Хорезме, бают купцы, подымается какой-то Тимур и уже спорит с Белой Ордою. Тем паче, что Урус-хан, как передают, умер, и Тимур ставит на его место своего подручного хана. Так что возможно сожидать, что и Мамаю придет воевать на юге, отстаивая Хаджи-Тархан и Сарай! В татарах то же несогласие, что и на Западе, и вера Мухаммедова не помогла им престати резать друг друга… И все же помыслить о восприемнике ты был должен, владыко!

– Токмо не Митяй! – торопливо выговорил Алексий. – И потом, митрополита русского ставит Константинополь. Мыслю, Филофей Коккин, нынче тем паче, не захотел бы отступить от правил Греческой патриархии!

– Правила Греческой патриархии нынче покупаются русским серебром! – возразил Леонтий.

– Серебро дает князь! И, увы, Дмитрий, мню, восхощет узреть на моем месте скорее Митяя, чем кого иного!

– Князь Дмитрий – твой воспитанник, отче! – с легким упреком возразил Леонтий.

– Да… Он добр к боярам, ко всем…

– Кроме Ивана Василича Вельяминова? – уточнил Леонтий.

– Не ведаю. Ничего не ведаю, Леонтий! – Алексий потряс головою, и вновь все сущее поплыло перед ним. Он засуетился, задергал перстами, справляясь с подступившею слабостью, глубоко задышал и наконец, утвердясь в кресле – кружение медленно замирало, возвращая сущее на свои места, – вопросил:

– Как ты полагаешь, Леонтий, ежели я пошлю Ивану Вельяминову грамоту и попытаюсь уговорить Дмитрия отложить гнев, он придет?

Леонтий нахмурил чело еще более.

– Того не ведаю! – возразил. – Но сих слов я и сам ждал от тебя, владыко.

– Давай напишем, – с торопливою, несколько лихорадочною радостью подхватил Алексий, – напишем сейчас, тотчас! Пиши! «Заблудший сыне мой…» Нет, попросту, «сыне мой!». Ведь он страдает? Он должен страдать, потерявши родину! Быть может – «Страдающий сыне мой! Отец твой духовный, Алексие, пишет тебе…» Нет, лучше: «зовет тебя покаяти и отложить гнев…» Нет, не гнев – обиду.

Алексий то замолкал, то начинал быстро диктовать, и тогда Леонтий едва успевал исписывать вощаницы. Над посланием трудились более часу. Сокращали… Алексий ни в себе, ни в других не любил многоглаголания. Наконец, измученный, словно после трудной работы, он отвалился в кресле, полузакрывши глаза, выслушал написанное.

– Кажется, так! Пошли ему… Нет, лучше сперва я сам поговорю с князем! – И снова тень боли мелькнула в его глазах. Князь ныне мог и не послушать своего престарелого владыку… – Нет, напиши, пошли, пусть пришлет покаянную грамоту![1] Тогда мне легче станет баяти с Дмитрием! – произнес он. Вступающий в силу нравный князь тревожил Алексия все больше и больше. Оба надолго смолкли, Леонтий складывал вощаницы, коротко взглядывая на владыку.

– Скажи, отче, – вопросил он негромко. – Что содеял бы ты, ежели Дмитрий от некоей хворости, черной смерти или иной зазнобы какой занемог и погиб?

Медленно оживали, становясь, как прежде, прозрачно-глубокими, старые глаза на высохшем пергаменном лице, так в пучине морской проглядывает порою донная гибельная глубина, и словно бы вновь наливался силою выпуклый лоб, а безвольные доднесь персты хищно врастали в резное дерево подлокотий.

– Я остался бы жить, – тихо и властно произнес Алексий. – Я остался бы жить, дабы воспитать княжича Василия до мужеска возраста, яко великого князя Владимирского! Дело Москвы, дело Руси не должно погибнуть ни от какой случайной притчины!

И вот таким именно хотел узрети владыку Леонтий. Вот таким! И узрел. И почуял волну горячей любви и нежности к этому великому старцу, вновь, как и прежде, одолевшему духом своим немощную и бренную плоть.