Попробуйте найти в его «Истории» хоть слово об унии. Папа Евгений IV упоминается постольку, поскольку он нашел во Флоренции прибежище, когда его выгнали из Рима (потому и собор Флорентийский), подробно рассказано о вмешательстве папы в вендетту местного значения (и вышел глава христиан круглым дураком – примирить враждующие партии не сумел, только подвел тех, кто положился на его слово). Кого оно интересует, это всемирное единство, устарелый миф?
В общем-то, если подумать, национальное единство – такая же абстракция, как единство христианское, всечеловеческое или европейское. И даже менее симпатичная абстракция. Но как раз своей меньшей симпатичностью она и убеждает Макиавелли (по принципу «невкусно – значит полезно»). В духе своего времени он берется срывать красивые маски. Ему кажется, будто он освобождает человечество из плена отживших мифов. На заре научного мировоззрения еще никто, даже проницательный Макиавелли, не догадывался, что самым цепким, самым опасным мифом для человека окажется сам человек, человек, поверивший в себя, в свой разум, в свои критические способности, в свои права. Макиавелли вроде бы призывал к прагматизму, предлагал довольствоваться малым. Не нужен нам берег турецкий – теперь уже турецкий… Может быть, и великая Италия ни к чему. Была бы великая независимая Флоренция. Но почему за Флоренцию человек должен отдавать жизнь с большей охотой, чем за Италию или всех христиан?
А ведь уния и падение Константинополя заметно повлияли на жизнь Флоренции. Все-таки перед лицом общей беды прекратилась очередная итальянская война, христиане замирились, стали нашивать красные кресты на грудь и готовиться к битве за веру. Потом прошел слух, что турки, продвигавшиеся в глубь Европы, остановлены и разбиты венграми. Крестовый поход отменили. Италии предстояло прожить еще немало десятилетий в страхе перед турками (о чем упомянуто и в комедиях Макиавелли), зато ей достались Кипр, Крит и прочие острова, до которых не дотянулись руки Османской империи.
1453 год, падение Констатинополя, окончательный отказ от единства западного и восточного христианства. Запущенный механизм распада так просто не выключится. На западе зарождается протестантизм (тот самый Джулио Медичи, уже в сане папы, прохлопает Лютера). На востоке – свои мифы и свои идеалы. Изменяется вся мировая география, и с этим тоже приходится считаться. Османская империя отрезала христианам торговые пути на Восток, и ближайшее следствие – предпринятый Христофором Колумбом в 1492 году, в год смерти Лоренцо Великолепного, поиск западного пути. Впереди – новый раздел мира: итальянских купцов оттеснят испанцы, португальцы, англичане. Влияние банкирского дома Медичи сперва резко возрастет – войны, катаклизмы, экспедиции требуют денег, – но вскоре пойдет на спад: в мире появятся новые источники доходов.
Не менее важны и духовные последствия гибели Константинополя. Спасаясь от османов, в Италию хлынули греческие ученые; многие устремились во Флоренцию, о которой слыхали благодаря тому соборному посольству. Флорентийцам открывались греческий язык, эллинская античность – она показалась приманчивее, нежели привычная римская традиция. Отчасти благодаря экзотичности, новизне, однако возможно, что свою роль сыграло и этническое разнообразие Италии, которое столь выразительно очертил Макиавелли в начале «Истории». По сути дела, здесь жил не один народ, а множество: как древние обитатели (тоже довольно пестрое сборище), так и представители всевозможных варварских племен. Преемственность их с Римом тем более сомнительна. И, быть может, не в империи, а в греческой полисной системе следовало искать образец государственного устройства. Лоренцо со всей очевидностью мнил себя в Афинах и пленялся Платоновской академией. Вообще слово «Академия» сделалось чрезвычайно популярно среди флорентийцев.