Дмитрий Дмитрий прыснул.

– Ну прикинь, чо захотел, нах… Изнутри узнать цивилизацию! Так и сказал «ци-ви-ли-за-ци-ю», ёпрст! Где он её нашёл? Я, мля, так и не понял, если чо.

– А как же он тут будет, с крестьянами, он разве говорит по-русски? – удивилась Зарина.

– И по-русски, мать его русская… и по-французски, и по-всякому там, по-итальянски… Отец у него француз или… англичанин… басурманин, нах. А, забей! – Дима Дима махнул рукой и, отцепившись от Госпожи, потянулся за новой стопкой. Но как только его голова лишилась опоры, она тут же приклеилась к столу, на этот раз – намертво.

– Зарина, что сидишь? – Полина вернулась не очень довольная, медляк распугал всех одиноких птах, освободив, впрочем, место для вдовы Виктории, которая выписывала на паркете изящные линии с высоким сутулым джентльменом.

– Да чо танцевать, мля… – ответила Зарина, покосившись на бездыханного Диму Диму.

– Господа и Дамы! – обратилась к гостям Хозяйка, как только артист откланялся и все разошлись по своим столикам. – Дамы и Господа, наш благотворительный бал набирает обороты, впереди новые лоты! Поприветствуем работу художника Басюново-Пялькина!

Пока в зал вносили работу Басюново-Пялькина, изображающую натюрморт из рыжего горшка и охапки полевых цветов с названием «Голем Интерстеллар», Хозяйка вдохновенно продолжила:

– А наш бал набирает обороты ещё и в том смысле, Господа, что вскоре он встанет в один ряд с такими престижными балами, как «Красный крест», «Юнисеф» или «Амфар», и наш бал не только встанет в один с ними ряд, но будет самым наиблаготворительнейшим из всех, Господа!

– Из всех балов самый наибал! – вторил ей посвежевший после отдыха в кабинке Хозяин Усадьбы. Вооружившись молоточком, он приготовился взять наконец роль ведущего торгов. Но поскольку наш Хозяин являлся по совместительству владельцем клиники и всю свою жизнь мечтал обзавестись практикой невропатолога, то, прежде чем пустить молоточек в действие, он решил опробовать его силу на юношах-моделях, которые только что бережно расположили картину на сцене и теперь вытянулись по обе стороны от неё, подчёркивая собою красоту резной золочёной рамы. Хозяин деловито прошёлся по коленкам юношей, но те не выдали никакой реакции, если не считать лёгкого дрожания, которое, впрочем, можно приписать обычному волнению от пребывания на сцене, затем перешёл к локтевым сухожилиям и, простучав по ним, вдруг получил неожиданный глухой и вместе с тем раскатистый звук, какой обычно бывает от удара по чему-то глиняному или деревянному с полостью внутри. Хозяин Усадьбы остановился и подтянул очки ближе к переносице – на него смотрел сам Басюнов-Пялькин, примостившийся слева от юноши, и поскольку ростом он был невысок, а юноша был высок чрезвычайно, его наполовину лысая голова заканчивалась как раз там, где начинался локоть соседа.

– Позвольте, – недовольно проговорил он, потирая место ушиба и выбрасывая руку для микрофона, – я расскажу о своей картине лично.

Хозяин Усадьбы тотчас почтительно поклонился и в самых елейных выражениях представил публике Басюнова-Пялькина как величайшего художника современности, «величайшесть» которого, судя по тому, что картины его плохо продаются, не вмещается в нынешние временные рамки, но простирается в века прошлые и грядущие, проще говоря, увековечивается.

– Господа, – начал «величайший художник современности», приняв микрофон. – Голем – это древний символ разрушения, символ нашей немощи перед таинственным, неизвестным, но в данном случае здесь не столько пугающе мрачно-каббалистическое или депрессивно-майринковское восприятие Голема, переданное рыжим, ржавым цветом горшка, сколько космически-апокалиптичное, почему мы и видим это в названии – интерстеллар, – но уже преодолевающее в себе чувство страха, и даже уже его преодолевшее, что выражается в цветах – чувство превосходства, чувство свободы, чувство красоты, если хотите! Отсюда эта трагическая комбинация страха и надежды, подавления и свободы, унижения и превосходства, земли и неба, ржавого, глиняного, неровного горшка и небесных, нежнейших, совершеннейших цветов! Но это далеко не вся коллизия, леди и джентльмены! – Басюнов-Пялькин несколько секунд стоял молча и чесал нос в размышлении. – Цветы – они сорваны, – продолжил он, – они стоят в горшке, и горшок поглощает их! А горшок – мы помним – это Голем, а Голем – мы знаем – это ржавчина, глина, то бишь, сама земля пожирает эти цветы, ещё недавно ею самой порождённые. Дивному созданию природы уготована смерть, вот в чём дело! Но! Господа, – крутой поворот! Цветы, – здесь оратор ткнул пальцем в небо, прообразом которого являлся потолок усадьбы, – цветы увековечены на холсте, и они НАД, понимаете, НАД горшком! Они – триумф жизни, искусства, небес, триумф над ужасающей бренностью бытия! Вот и всё, что я хотел сказать…