– Ты тамо стой!

Улыбнулся Михаил Федорович, послушался: хороший мастер всегда свое дело знает! Хотел улыбнуться вновь, взглянул… да и забыл.

Освобожденный от своих холщовых риз, Никола-угодник строго глядел на него. Жесткий хрящеватый нос; большие глаза под взлетающими, изломанными дугами бровей смотрят внимательно и сурово; тонкими плавями прописанные линии лба являют волю и ум; худые чуткие пальцы сильно и бережно стиснули переплет книги.

– Не блестит? – обеспокоился мастер долгим молчанием посадника, но всмотрелся в его лицо, успокоился. Застыл Михаил Федорович, замер, рука ущипнула бородку, да так и осталась. Силою мастерства, что почти уже спорило с божественным, веяло от иконы. Сам Господин Великий Новгород, ратный и книжный, ремесленный и торговый, смотрел строго, глазами угодника Николы, с тяжелой составной доски.

Почему-то заговорил вполголоса Михаил Федорович, захлопотал, усадил всех трех; выйдя из покоя, послал отнести мастеру, сверх установленного, полоть[19] мяса и чашу масла, воротясь, сам налил заморского фряжского вина в серебряную чеканную чару.

Выходя, изограф бросил на икону сожалеющий взгляд. Сроднился с нею, постился перед тем, как взяться за кисть, делал, творил, горел, веря и не веря себе, взирал с восторгом, а отдал, и пусто в душе – до новой работы, до нового труда. Рука поднялась перекреститься на свою икону, не донес, вспомнил, что еще не освящена. Михаил Федорович заметил движение мастера:

– Погоди, в Никольском соборе намолишься! Самому владыке Далмату святить пошлю.

Полюбовавшись вдосталь один, велел вынести образ в иконный покой.

Затем Михаил Федорович написал еще два письма: ключнику в Рагуилово и деловое – ладожскому посаднику. Он еще раз пробежал глазами жалобу корел, переданную утром корельским данником Григорием. «Биют челом корела (перечислялось, каких погостов) Господину Нову-городу, приобижени есмь с немецкой стороны, – писали они, – отцина наша и дидена…» А вот: «…мехи имали и крецете, и вержи пограбиле, а сами стоят на Ладозе…»

Давече отложил было – распутица, а тут решился, хмуря красивые брови, отписал в Ладогу, чтобы послали, пока путь, дружину на Усть-Нево: разбойников похватать, товар и полон отбить. Пусть знают, что не дает Великий Новгород в обиду ни свои волости, ни друзей своих!

Он еще дописывал, когда доложили, что приехал тысяцкий. Михаил Федорович прошел переходами, встретил Кондрата на сенях. Поздоровались, прошли в покой.

– Елферий еще не был? – спросил Кондрат, подозрительно оглядывая углы.

Михаил неприметно усмехнулся. Тысяцкий и воевода недолюбливали друг друга.

– Не был. Нам с тобой, Кондрат, прежде уведаться надоть. Князь Ярослав мыслит на Литву поход.

– Вот как!

– Вот так. Руками Великого Новгорода свои споры с Литвой решать хочет.

Всегда спокойное лицо Михаила свело судорогой. Он встал, сдерживая волнение, сжал в руке тисненый чехол посадничьей печати.

– Хоть бы то подумал прежде, что без нашей заморской торговли и Переяславль, и Тверь, и Москва пропадут! Сами немцам поклонятся тогда: придите и володейте!

– Вот как! – повторил Кондрат, не поспевая уследить за быстрой мыслью посадника.

– Что говорят купцы? – уже спокойно, взяв себя в руки, спросил Михаил.

– Приобижени суть от колываньских да раковорских немець.

– А сына Товтивилова на отцов стол сажать не хотят?

– Мало кто.

– И то добро!

– Вот чего еще, Михаил! Обижены купцы и на тебя, и на меня. Почто позволил Ратибору виру дикую брать! Прошают: я ли купцам голова али Ратибор?

Посадник усмехнулся:

– Обижены, говоришь? Что ж, ты сам бы хотел лишнюю дань с купцов собирать?