– Вот, Иван Александрович, матушка ваша велела отдать. Но так, чтобы батюшка не знал. Будете писать – не пишите про это.

– Спасибо, – искренне поблагодарил я кучера, а потом спросил: – А сам-то на что добираться станешь?

– Так у меня еще пять рублей осталось, – сообщил Николай. – Мне же только на сено да на овес надо, да на еду, а спать я и в коляске могу.

– Нет, так не годится, – покачал я головой. – Три, а то и четыре ночи в карете – да ты, брат, ошалеешь. Ну-ка, возьми лобанчик.

– Не-а, лобанчик лишка, – отшатнулся кучер. – Если еще пару рублей дадите, тогда можно.

Я отдал дядьке два бумажных рубля, а потом крепко его обнял. Нахлынуло то чувство, какое у меня когда-то было, когда родители впервые отправили в летний лагерь. Вроде и ничего страшного, а все равно – остаюсь один-одинехонек в незнакомом мне городе. А Николай – это единственное, что связывает меня с семьей.

После переезда на новую квартиру по вечерам мне нашлось дело. Разбирал сундуки и чемоданы. Обнаружил, что самый большой сундук заполнен зимней одеждой. Тут были и тулуп, и шапка, и даже валенки. А что, матушка не знает, что чиновникам положено зимой ходить в шинелях? Хотя если зима будет суровой, то можно плюнуть на все условности и ходить так, как теплее.

Матушка напихала мне не только одежду, но сменное белье – постельное и нательное, посуду. И даже самоварчик, именуемый «эгоистом», на пару чашек.

Наталья Никифоровна была очень рада, что к ней на постой встал солидный молодой человек, готовый платить пятнадцать рублей в месяц за квартиру и за стол. Обычно эти пятнадцать рублей платили ей родители подростков, а в комнаты набивалось аж по пять человек. Но есть ведь разница, если у тебя живут пять мальчишек, от которых сплошной шум и гам, и один человек, да еще и чиновник? Не пьет и не курит. Однако моя новая хозяйка, потупив глаза, попросила:

– Иван Александрович, понимаю, что вы – человек молодой, но никаких женщин или девок ко мне в дом не водите.

– Не буду, не буду, – поспешно отозвался я, не представляя себе, откуда в городке, где живет всего только три тысячи человек, могут взяться женщины или девушки, которых можно водить к себе.

– Ну, разве что, если я к родственникам уеду в Устюжну или на богомолье.

Ну нифигасе! А я-то решил, что моя хозяйка эталон морали.

Первое дело нашло меня в конце недели, когда я уже размышлял, чем стану занимать себя в выходной день. Суббота-то, оказывается, рабочая.

И вот, как оказалось, мальчишки обнаружили в Макаринской роще, что в трех с половиной верстах от Череповца, покойника. Конечно же, положено допросить мальчишек, но где уж там. Ладно, что сообщили.

Не надо быть врачом или фельдшером, чтобы понять – этот человек мертв. Иначе с чего бы ему лежать, уткнувшись носом в ручей, который курица посуху перейдет, не спать же он тут устроился. Лезть в лакированных ботиночках в воду для осмотра тела не хотелось. Был бы у нас эксперт-криминалист, не стал бы сам ничего трогать, но в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году про такого еще не слыхали. И врача, которому положено, осмотрев тело, зафиксировать смерть, у нас тоже нет. Ну нет так нет. За неимением гербовой…

– И что скажете, господин следователь? – повернулся ко мне немолодой пристав в белом мундире с тремя серебряными звездочками в ряд на погонах с одним просветом.

До сих пор слегка вздрагиваю, заслышав такое обращение. Ишь – господин следователь! Пора бы привыкнуть, что это я.

Будь пристав полицейским нашего времени, счёл бы его старшим лейтенантом, хотя звездочки у нас расположены по-иному. Что за чин соответствует таким погонам в этом времени, я не знал. Придется обращаться по имени-отчеству, так даже лучше. Отчество же у моего коллеги замысловатое, не враз и выговоришь. Но выучил, пока сюда ехали.