Как-то раз в госпиталь привезли молоденького подпоручика, у которого от контузии возникло воспаление надкостницы. Ему было запрещено вставать, и Мария занималась его туалетом.

В отличие от солдатских, битком набитых, офицерские палаты были пока пусты, поэтому он был один и явно скучал.

В ответ на приветствие сестры милосердия молодой офицер что-то буркнул, а когда она подала ему таз с водой и мыло, раздраженно сказал:

– Я не буду умываться сам, это ваша обязанность, вы ее и выполняйте.

Бровью не поведя, Мария умыла подпоручика. Он даже и не пытался скрыть своей неприязни, мало того – нарочно мешал ей резкими движениями и чуть не опрокинул таз. При этом он исподтишка следил за выражением лица сестры, словно надеясь вывести ее из себя. Напрасно!

– Сестра, а что вы будете делать теперь? – спросил он вызывающе, когда Мария собирала умывальные принадлежности.

– Принесу вам чай или кофе, что вы пожелаете, а потом пойду в перевязочную.

– Но мне скучно! – капризно сказал юнец. – Побудьте со мной. Я ваш пациент, и ваша обязанность…

– У меня еще очень много обязанностей, – сказала Мария с напускной строгостью, хотя едва сдерживала смех: поручик вел себя как избалованный мальчишка. – В солдатских палатах полно раненых, так что я не смогу остаться с вами. Кроме того, вы не умеете себя вести. Так что вам угодно, чай или кофе?

Подпоручик тупо молчал, словно подавился от злости. И вдруг швырнул в нее полотенце и мыло, забытые на его постели. Мария поглядела на сердитую юношескую физиономию, еще более забавную от едва пробивавшейся бородки, и сказала голосом, сдавленным от усилий сдержать смех:

– Если вам что-то понадобится, позовите сиделку. Она за дверью, в коридоре, – и вышла с самым величавым видом, на который была способна. Впрочем, очутившись в одиночестве, она не удержалась и прыснула.

Судя по всему, офицерик был весьма раздосадован тем, что ему не удалось вывести из себя милосердную сестру, а может быть, тем, что его персона не вызвала у красивой женщины никакого интереса. В течение дня он несколько раз посылал за ней сиделку, но Мария не шла.

К вечеру привезли других раненых офицеров, и палата поручика заполнилась людьми. Мария занималась их перевязкой, переодеванием, размещением… Наконец она отправилась ужинать. И вдруг к ней подошла сиделка с известием, что у молоденького подпоручика истерика. Мария сразу догадалась, что произошло. Наверное, кто-то из вновь прибывших офицеров узнал ее и открыл ее имя.

Она пошла в палату. Мальчишка и впрямь рыдал, отвернувшись к стене. Ей стало и смешно, и жаль его чуть не до слез. Мария положила ладонь ему на голову и весело сказала:

– Ладно, ладно, все хорошо, я ни чуточки не сержусь.

Офицеры не могли сдержать хохота, потому что подпоручик продолжал отчаянно всхлипывать. И с тех пор, стоило Марии войти в палату, он немедленно отворачивался лицом к стене, а уход принимал только от сиделки. И уже в самый день выписки набрался наконец-то храбрости – тихо, срывающимся голосом попросил прощения…

Впрочем, с другими ранеными у нее были самые сердечные отношения. Мария чувствовала себя совершенно счастливой оттого, что занята полезным, благородным делом, и даже раскаивалась порой, что в такое трудное время, среди боли и страданий, может столь откровенно радоваться жизни. Однако именно эта ее радость и была по душе раненым, потому что оживляла, бодрила их. Ее про себя называли веселой сестрой. Ну а уж если кто-то узнавал ее титул…

Как-то раз, сразу после прибытия в Инстербург, сестры вышли посмотреть город. Вдруг к ним подъехал офицер на взмыленном коне, показал раненую руку, обмотанную грязной тряпицей, и попросил сделать перевязку. У Марии в сумке оказался бинт, она принялась менять повязку, как вдруг подошел кто-то из штабных офицеров с фотокамерой и сказал: