– Вещмешок не могу оставить. Потом никаких следов не найдешь. А другой на земле не валяется.

– Входите быстро – и освобождайте мешок!

Старшина втиснулся в землянку, внеся холод, поставил вещмешок с продуктами на брезент, подчеркнуто солидно вынимая галеты, масло, сахар, табак в пачках – целое богатство, к которому Кузнецов был сейчас равнодушен: обманчивую какую-то сытость чувствовал он после выпитой водки и съеденного сухаря.

– На двоих! – напомнил старшина. – На лейтенанта Давлатяна и вас.

– Идите, – приказал Кузнецов. – Как-нибудь разберемся. Или вы еще хотите что сказать?

– Ясно-понятно…

Старшина свернул вещмешок, крепко прижимая его к груди, задом выдвинулся из землянки, напружив шею, неодобрительным птичьим взором окинул напоследок примолкнувшую в минуту его появления Зою, полог задернул яростно, тщательно, недвусмысленно намекая этим на нежелательность Зоиного присутствия здесь. Затем возле входа снова послышался голос Уханова:

– Ох, и люблю я тебя, старшина! Не знаю почему, души в тебе не чаю, родной наш отец и каптенармус. За аккуратность тебя уважаю, за ласку к батарее.

– Что ба-алтаете, старший сержант? – раскатил за брезентом командирский басок старшина. – Как разговариваете? Чего улыбаетесь? Встать как положено!

– Тихо, тихо, старшина! – засмеялся Уханов. – Зачем так громко! Где встать как положено?

– Р-разболтали командиры взводов младших командиров, нету никакого порядка! Доберусь я до вас, старший сержант! – отчитывающе гремел за брезентом старшина, и похоже было – выговаривал это не одному Уханову, но заодно и обоим лейтенантам, которые должны были слышать его в землянке. – По струнке ходить будете!.. Не таким рога обламывал! Разболтанной разгильдяйщины в батарее не допущу!..

– Давай только не на басах, пока я тебя случайно, старшина, богом и мамой не приласкал! – посоветовал превесело Уханов. – За отеческую заботу, старшина… Ты, золотой наш, строевой подготовкой с поварами позанимайся. Они поймут в момент. Все сказано.

Через минуту, зашуршав брезентом, Уханов вошел в землянку, с виду невозмутимо спокойный. Стянул замазанные землей рукавицы, начал тереть над огнем руки, оглядывая всех дерзкими, как бы все время сопротивляющимися глазами. Это выражение дерзости особенно придавал ему стальной передний зуб, холодно сверкавший, когда старший сержант говорил или улыбался.

– Работы к концу, лейтенант, осталось часа на два, – доложил он между прочим Кузнецову. – Что, завтрак, обед и ужин – вместе? Великое дело! Если думаете, что я сыт, – глубокое заблуждение. Где мой огромный котелок, Нечаев?

Сразу стало в землянке теснее от большого, сильного тела Уханова, от его голоса, от его тени, затемнившей половину стены, от горьковатого запаха инея, которым пропитана была каждая ворсинка его шинели: с начала работы он не был в тепле.

– Главное, старший сержант, фронтовые остыли. – Нечаев щедро налил водку из котелка в кружку. – Долго ждали.

– Я пойду, родненькие мальчики, – сказала Зоя, застегивая крючки полушубка.

– Знаете, Зоя… – Уханов сел около нее, расположился поудобнее перед продуктами на брезенте. – Плюньте на все и переходите в мой расчет. Лично обещаю – в обиду никому не дадим. У нас терпимые ребята. Выроем вам отдельную землянку.

– Я не против, – сказал Кузнецов и тут же поднялся. Он не знал, почему сказал так, почему эта фраза вырвалась у него, и чтобы замять неловкость, принялся одергивать отвисшую кобуру на ремне, спросил: – Вы к комбату идете, Зоя?

Она изумленно посмотрела на обоих.

– От кого вы меня хотите защищать? От немцев? Я сама могу. Даже без оружия. Вот какие у меня острые ногти! – И принужденно заулыбалась, поцарапала ногтями руку Уханова.