Первые три волны завязаны на конфликты между народами, которые учреждают себя в качестве наций, и монархической властью или, как в Нидерландах и Швейцарии, наследуемыми Regenten (правительствами) либо regimentsfähigen Familien (семействами, способными к правлению). Четвертая волна состояла в отвержении многонациональных национальных государств.

Здесь не место теоретизировать или объяснять развитие национальных государств как таковых. Наша задача – локализовать их хронологически и понять их влияние на столицу. Однако нам нужны какие-то ясные критерии. Прежде всего мы занимаемся здесь не вопросами национализма и национальной идентичности, а вопросами формирования государственной власти.

Государство является национальным государством, когда заявляется, что его суверенитет и власть проистекают из нации (или народа). Хотя претензии на существование в качестве нации часто, особенно в Европе, оказываются производными от определенной интерпретации прошлого, власть суверенной нации открыта будущему и не связана генеалогией или традицией. Суверенная власть нации относится к эпохе Модерна. Учреждение национального государства, поскольку его власть распространяется на все общество, которым оно правит, может считаться порогом, преодолев который страна вступает в Модерн[77]. Его противоположностями являются государства, которые принадлежат князю на основании «божественного права» или «мандата небес», в силу легитимного престолонаследия или же завоевания. Два этих полюса не исчерпывают собой исторический перечень человеческих политий, однако их противопоставление в общем и целом определяет то поле, в котором национальным государствам пришлось себя учреждать. В Европе, впрочем, достаточно давно сформировалась концепция территориального королевства, принадлежащего тому или иному князю, но отделимого в качестве географического понятия от его правящей семьи. В Азии это было не так; Османская империя и Империя Моголов были династическими названиями, как и Чосон (нынешняя Корея). Слово «Китай», «Чжунго», имело территориальное значение, однако использовалось также, например в Корее, для обозначения династии[78].

Когда государство становится национальным? Преемственность в истории европейского государства усложняет ответ на этот вопрос, зачастую требуя выделения временных отрезков разной длины. Весьма важным аспектом этой преемственности является специфический европейский процесс, в ходе которого княжеское правление могло постепенно превратиться в чисто символическую монархию. Даже случай Франции не дает безальтернативного ответа. Конечно, революция 1789 г. и ее последствия сделали Францию в итоге национальным государством, однако сама ключевая дата или даже год остаются спорными. Например, в 1880 г., когда Национальное собрание должно было определить День Нации, у него было по меньшей мере одиннадцать вариантов[79]. К их числу относился и наиболее подходящий, с моей точки зрения, а именно 20 июня 1789 г., когда третье сословие Генеральных штатов превратило себя в Национальное учредительное собрание. Выбранная в итоге дата – 14 июля 1789 г. (взятие Бастилии) – стала, вероятно, разумным компромиссом, скромным способом почтить память революционного народа Парижа.

В парижской иконографии зачаточная национальная черта была заметна уже при монархической гегемонии ancien régime. Когда главным улицам начали в XVII в. давать официальные названия, некоторые были названы в честь государственных деятелей, не являвшихся членами королевской семьи, таких как Ришелье, Кольбер и Мазарини; позже некоторые были названы именами старейшин купцов и глав гильдий, а в 1780-х годах даже именами таких писателей, как Расин и Мольер