У кромки прибоя рыбак насаживает на крючок огромного извивающегося лиманного червя; вверху фосфоресцирует кончик удилища.

На набережной толстяк украдкой шевелит джойстик радиоуправляемой машинки, и кажется, что она едет сама по себе, согласно темпу движения толпы и появления препятствий, как разумное огромное насекомое. Вся набережная, как палуба, застлана досками: дети на роликах и самокатах, не больно падать. На лицах их родителей – невиданная витальность: хозяева жизни – в своей стране, в своем времени; ни грана самодовольства, полная расслабленность.

Свежий аромат моря и капельная взвесь разбитых о камни волн. Море ночью особенно первобытно. Многие сотни тысяч лет оно ничем не отличалось от того, что видим мы сейчас. То же видел и Иона, где-то рядом совсем, у берегов Яффо на пути в китовое чрево.

Белые олеандры на разделительной полосе шоссе – предвестники белого камня города. Косые линии подпорных стенок на склонах. При подъеме закладывает уши.

Тысячелетия многие поколения стремились в Иерусалим. Мечта стала плотью.

Кладбище на уступах похоже на пчельник, каких полно в горах Армении; могилы-надгробья – нарядные улья.

Свет стекает с Иерусалима на исходе субботы. Густеет закат над холмами. Слышны голоса детей. Из синагоги доносится грозное величественное пение.

Ночью на улице пугаешься двух темных фигур под деревом. Два парня стоят и чуть раскачиваются, читая молитву перед луной, которая висит тонкой долькой невысоко над откосом.

Иерусалимский камень – лунный камень: в свете луны он призрачен; кажется, что всё вокруг как будто и не существует.

В «Идо и Эйнам» Агнона особенно звучит диахроническое описание Святой земли. Повествование наслаивает друг на друга разные временные срезы, и создается впечатление одномоментного присутствия многих эпох в данном географически конкретном месте. Это придает метафизическое ощущение прозрачности Святой земле, о чем речь пойдет дальше. Писатель и друзья его вынуждены были подолгу жить в Европе. Ученый Гергард, за домом которого присматривает альтер эго писателя, надолго покинул Святую землю. Сам Агнон дважды терял имущество. В результате погромов 1929 года его дом был разграблен. Писателю не надо было никуда уезжать, чтобы почувствовать пунктирную хрупкость бытия, не обременяться привязанностями и все время быть готовым к смене местожительства. Он даже газеты не выписывал, а брал почитать у соседа.

Пропустив десятилетия между приездами, я заметил, что прибытие в Израиль похоже на то, как из пучины безвременья человек поднимается на борт корабля «Время» и осматривается, пытаясь понять по звездам, где в океане в данный момент находится не судно, а сама эпоха.

Земля обетованная – всегда, и в новейшее время особенно, – страна паломничества, путешествия в которую оставили след во многих культурах. Евреи пришли сюда, а не произошли отсюда; и, по сути, существенная часть Танаха есть травелог, начинающийся словами «Лех леха» и исследующий стремление, обретение, изгнание, возвращение. Великий роман Агнона «Вчера-позавчера» – один из главных романов-травелогов мировой культуры, наряду с «Америкой» Кафки и «Приключениями Гекльберри Финна».

Я поселился в районе, где за окном английская речь звучит чаще иврита. С высоченного откоса видны кнессет с развевающимся над ним флагом, белокаменная россыпь домов по холмам и много неба. Раньше на протяжении десятилетий здесь, на склоне, по верхнему ярусу которого проходит улица Усышкина, селилась артистическая публика – писатели, поэты, художники. Это был своего рода Монмартр, но более респектабельный, без уклона в богемную цыганщину; здесь можно и сейчас встретить скромное кафе, владелец которого – писатель; немыслимое для России дело. Но теперь всё иначе, в последние годы в этом районе покупают и отстраивают дома богатые американцы и часто оставляют их запертыми и пустыми, приезжая в Иерусалим только на осенние праздники. Сейчас как раз канун Рош а-Шана