Наверное, дело в интонации, с которой все говорилось. Интонация каждый раз была особая. Как будто тайну открывали для себя – только для себя. И неважно, что за слова звучали, – это были слова доверия, слова верности, слова, извините за выражение, любви. Ведь я действительно любил этого сукиного сына, да и сейчас люблю: а как еще назвать отношения, когда всю жизнь друг с другом и друг за друга – в огонь и воду?

Вдруг стало больно. И возникло ощущение, что я плохо знаю Кена Маклелланда.

И возникло ощущение, что плохо знаю себя.

И как обычно – когда уже поздно – я все понял.

Уже не про Кена, а про отдельных его друзей.

Я очнулся в позе задумавшейся гориллы – стоял, тяжело опершись кулаками о Машкин рабочий стол, нависнув над красавицей и хмуро глядя ей в третий глаз. Позабыв о приличиях и позабыв дышать.

– Тебе плохо, Миша? – спросила она совсем по-человечески.

– Извини, – сказал я и распрямился едва не со скрипом. – Кен наделал глупостей, верно?

Машка ответила утвердительно. К сожалению, я не могу привести здесь ее слова. Слишком много богом обиженных захочет подать на нас обоих в суд за унижение их человеческого достоинства.

С другой стороны, я никогда не одобрял нецензурной брани в художественной литературе. Большинство писателей вовсе не умеет материться – вот и не надо им.

В общем, судя по Машкиной реакции, Кен и правда наделал глупостей.

– Это мы виноваты, – сказал я.

Машка снова поглядела на меня оценивающе, но теперь уже по-другому, без калькулятора.

– Добрый ты парень, – сказала она. – И страдать тебе через твою доброту… много.

И взялась за пилочку для ногтей, давая понять, что разговор окончен.

А я вышел из управы, рухнул в свой продольно-полосатый цитрус и пригорюнился. Ничего уже нельзя было исправить, ничего. Оставалось только с камнем на сердце жить-поживать.

Я ведь, сволочь, бросил Кена в самый трудный момент.

Ладно, не я один его бросил. Но с Джейн взятки гладки, она оттолкнула Кена давным-давно. А Михалыч у нас человек-загадка, вещь в себе наподобие матрешки: сколько ни открывай, там внутри сидит плюшевый медведь, лучший друг маленького мальчика. Образцовый пофигист, талантливый и безбашенный, некуда печать ставить: «Сделано в России, второй сорт». Мне очень нравится. Но как конфидент для Кена наш медведь не годится. Он не сможет делать серьезное лицо. Он скажет: Маклелланд, ты задолбал, ведь и так все понятно.

И швырнет бутылку в реку.

А я скажу, чтобы Кен записал, – и тот запишет.

С виду такой независимый, Кен часто со мной советовался. Точнее, проигрывал какие-то ситуации, проговаривал их. Была у него такая манера думать – брэйнсторм в одиночку, и для этого требовался слушатель, да не пассивный, а чтобы внимал с интересом и подавал реплики. Можно не понимать, важно реагировать, тогда у Кена все нарисуется в лучшем виде.

Попутно он какую-нибудь философскую муть выдумает и очередной афоризм про русских – пригодится в хозяйстве. Ну и я от его эрудиции нахватаюсь по верхам, тоже полезно.

Наш симбиоз оборвался, когда Кен ушел с конвейера, а когда через несколько лет вернулся – все уже стало иначе. И Кен стучался ко мне, а я не мог ответить. И черт с ними, с брэйнстормами, думать молча он уже научился. Ему было некому пожаловаться, что опять в судьбе намечается развилка и надо сворачивать. А это для Кена без дружеского участия, без возможности как следует выговориться – беда.

Меня многие назвали бы скрытным: я ведь молчу о наболевшем. А Кена, который был действительно скрытным – недоговаривал, зажимал информацию, рассчитывал, кому что сказать, – все принимали за рубаху-парня. И тоже правильно: эмоционально он был открыт. И серьезные решения принимал на эмоциях.