У Песчаных чародеев таких меток не было – они, в отличие от звёздных, не копили, а всё время выплёскивали магию. Поэтому происходящее с другом, с которым они росли бок о бок в Мудром графстве, казалось жутковато-невероятным. Санкти – болезненный, не особенно хороший товарищ для игр, скорее бесценный помощник в скучных уроках – представлялся Ширкуху высшим существом, вроде того. Звёзды на худых руках были холодными-холодными; разницу – живое тепло и космический лёд – удавалось поймать, проводя от звезды до звезды пальцем. Звёзды множились: плечи, шея, лицо Санкти, осваивавшего чародейство лучше и лучше, покрывались ими. Он стал как хищная пятнистая кошка, небесный леопард, о котором сам же рассказывал легенды. Правда, он этому не очень радовался. Когда взрослеешь, невероятное часто видится нелепым. В двенадцать Санкти уже прятал «звёзды» за расшитыми сине-фиолетовыми балахонами: стеснялся. Как и бледности, и блеклых волос, неизменно заплетённых в косу, и особенно – круглых очков. Как и рассеянной привычки чесать нос кончиком пера и брать слишком много карт и чертежей, чтобы обязательно уронить парочку. Всё это было с детства. Удивительно… но лет с десяти, если не считать роста и каких-никаких мускулов, Санкти почти не менялся.

Они держались друг за друга, вместе учились и ворожить, и сражаться. Их родители – едва мальчишки более-менее уяснили, кто они, – умерли. Так было испокон веков: не могут в мире долго жить два чародея одного вида, сила не делится надвое. Мать Ширкуха рассыпалась песком. Отец Санкти обратился в звёздную пыль и сгинул где-то меж Цитаделью и Невидимым светилом. Преемников их воспитывал отныне Мудрый граф Сапфар Олло – сухой нелюдимый старик, но, благо, им было уже по четырнадцать: почти взрослые, не нуждались в любви, по крайней мере верили в это. Но друг в друге нуждались.

– И что же вы так приклеились друг к другу? – ворчал порой старый Олло. – Не братья ведь, разные такие…

– Говорят, все чародеи были когда-то братьями, – с умным видом возражал Санкти. – Ну и сёстрами.

– А надо стремиться к тому, чтоб братьями и сёстрами были все люди! – поддразнивал графа и Ширкух, развязно обнимая друга за плечи. – Тогда будет меньше работы нам! И всякие чудовища будут больше бояться!

– Люди не такие, мой мальчик, – вздыхал старик, про себя умиляясь, но в голос пуская лишь столь же искреннюю горечь. – Людям больше нравится ссориться, делить что-то, скалить зубы. Не зря ведь нет и не было чародея, отвечающего за любовь.

– Или он умер так давно, что никто не помнит, – опять начинал умничать Санкти. – Может, другие его и убили.

В такие минуты Ширкух, сам того не сознавая, сжимал его плечи крепче: слова казались какими-то хрупкими. Старик же вздрагивал, будто мёрз, и утыкался в книгу, по которой они штудировали древнюю историю. Иногда сварливо напоминал: «Вот учебник, вот, и нет там никого!», чаще – будто стирал услышанное из памяти и больше не лез какое-то время. В конце концов, ему же лучше, что два подопечных дружны, неразлучны, комнаты их рядом. И если одному вздумается без разрешения полетать на ветре, второй обязательно приглядит, чтобы он не свернул шею; и если второго замучают ожоги от прорезающихся на коже звёзд, первый сам найдёт ему влажную тряпку и мазь на мелиссе, ну или поднимет на уши слуг.

Так было долго, ведь только они знали это – каково, когда породившее тебя могучее существо, умоляя не отступаться, растворяется без следа. Чтобы никогда не прилететь на ветре, не спеть древнюю колыбельную, не коснуться поцелуем лба. Да. Только они знали, каково это, и поэтому, хотя родной сын графа Олло был куда лучшим товарищем при игре в разбойников и ловле птиц, Ширкух не тянулся к нему так, как к тихому Санкти. Небесному Леопарду в круглых очках. А Небесный Леопард любил его больше, чем все звёзды на свете.