А познакомились мы с Зарницкой на картошке. Она тогда училась в шестом классе в 13-й брестской школе и была первой, кто заговорил с нами, деравенскими, выбиравшими бульбу на соседних бороздах. И единственной, не исключая и учителей, кто не хихикал, слыша нашу речь. Потом, когда мы с Ульянкой крепко подружились с Зарницкой, она получила от нас прозвище Заря-над-Бугом, или Зарница – от фамилии и еще больше от росписи: Заря – и заковырка.

Зосю устроили в реанимацию, в отдельный бокс. Чувствовала она себя лучше – подействовали лекарства. Доктор заверил меня, что опасности никакой нет, и, договорившись, что вечером Зосю навестит Зарницкая, а завтра приеду и я, мы покатили назад – Ленке надо было вернуться в Страдичи.

В Добратичах, высадив меня, Алена подняла капот, чтобы что-то там поправить, и попросила принести попить. Потому первой бабу увидела я сама: откинувшись, она сидела за столом на веранде, на лавке, голова откинута назад, платок слегка сполз. Ямка рта. Очки наперекос на худом желтоватом лице.

Она была мертва.

Хлопоты, связанные с похоронами, и сами похороны, на которые Ульянка все-таки успела, прошли для меня смазанно. Людей пришло немного, но отовсюду: тропинками, заросшими мыльнянкой и дождевиками, под тучей, неожиданно вспухшей за Бугом, из Страдче, Дуриче, Заказани, пришли люди – все моложе нашей бабы. Собрались добратинцы, за исключением старой Ляльки – она давно не ходит: отнялись ноги. Пришел и Афанасий Петрович – бабушкин дружбан из дачников. Сегодня за поясом у него не было топорика, с которым он обычно не расстается, но штаны были все те же – чисто выстиранные, когда-то синие. Он единственный заплакал, когда из дома во двор вынесли гроб. А еще цапля отозвалась: она, дугою выгнув шею, пролетала в тот момент над двором и крикнула: «Ай!». Я видела все через какую-то черную пелену: людей, гроб, цаплю – светлое пятно на темной туче, ползущей за ней вслед… Ульяну, Уругвайца, Калёниху, Ярошиху, Оксанку…

Запыхавшаяся Оксанка прикатила на велосипеде последней. Я ее не сразу узнала: она не пополнела, как можно было ожидать, но за то время, что мы не виделись, – а это с десяток лет – изменилась неузнаваемо. Она была как в воду опущенная. Мы учились с ней в одном классе, а сейчас в той же страдичской школе она директорствует. Кивнув нам, она положила велосипед на траву, подошла к гробу, поцеловала бабушкину руку. Выпрямилась, задумалась и погладила бело-коричневую руку покойницы.

По традиции мне нельзя было, но я все равно обмывала бабушку вместе с Ярошихой и Катей – сами они бы не управились. Ноги и руки отмыть не удалось – за ногтями, в мелких трещинках и капиллярах кожи осталась земля, настолько сильно въевшаяся, что ее не брало ни мыло, ни пемза. И тогда я подумала, что наша баба, которая скоро станет добратинской землей, была ею и раньше – по крайней мере, частично. По крайней мере, в части рук и ног.

Держась за край гроба, Оксанка заговорила. У нее изменился даже голос – в нем исчезли высокие и низкие тона, он звучал слишком ровно. Говорила она по-нашему, и люди удивленно подняли головы: видно, не ожидали такого от директора школы. Хотя слова были простыми.

– Вот и опять мы собрались. И снова хороним. Вот и вы, тетка Мокрина, нас оставили. Ушли от нас. Натрудились за жизнь, наработались. Не знали ни отпусков, ни выходных, а сейчас отдохнете. Земля вам пухом. Бог примет вашу душу и посадит одесную. А мы останемся одни, без вас. Зарастут бурьяном ваши черные стежки, нам уж их не выходить, не вытоптать. Не будет с нами ни вашей речи, ни вашей помощи, ни вашего совета, ни вашего привета.