– Ужасно, – произнесла его жена. – На следующее утро наша altana была покрыта пеплом. Кристофер нашел этот обгорелый кусочек холста. Его принесло к нам ветром через Гранд-канал. – Она завернула реликвию в носовой платок и положила в сумочку. – Не думаю, что мы узнаем, из какой оперы этот фрагмент декорации.

Собрание открыл главный управляющий «Ла Фениче» Джанфранко Понтель, который плакал и клялся, что не станет спать до тех пор, пока театр не будет восстановлен и открыт. Понтель, политический назначенец без музыкального образования, сказал, что не видит оснований для своей отставки, чего от него громко потребовали несколько человек из публики.

После Понтеля, один за другим, выходили чиновники, чтобы оплакать судьбу «Ла Фениче», помолиться за возрождение театра и отвести от себя любое возможное обвинение. Пока они говорили, высоко над их головами, на сводчатом потолке, на фреске, томились мучимые души «Кругов чистилища» Пальмы иль Джоване, молча издеваясь над притворными словами ораторов.

Мэр Каччари с всклокоченными черными волосами подошел к микрофону. На следующий день после пожара он заявил, что город восстановит «Ла Фениче» за два года, театр восстановят в первозданном виде, не станут возводить новое здание. Он напомнил старинный лозунг «Com’era, dov’era» («Как было, где было»), который был провозглашен во время кампании за создание точной копии Кампанилы, колокольни на площади Сан-Марко, после того как она рухнула в 1902 году. Городской совет быстро ратифицировал решение Каччари.

Сегодня мэр повторил это обещание, откровенно высказав свои мысли.

– Задним числом придумываешь себе десять тысяч оправданий, – говорил он. – Говоришь себе: «Невозможно одновременно быть стражем “Ла Фениче”, полицией, общественными объединениями, службой пожарной охраны. Невозможно одновременно охватить взглядом весь город – дом за домом, церковь за церковью, музей за музеем». Можно говорить себе все это, но в глубине души ты думаешь: «Нет, такое невозможно, это не может происходить в действительности. Нет, этого не было. “Ла Фениче” не может на самом деле гореть…»

Публика, конечно, была крайне недовольна, но благородное убранство Атенео Венето располагало к благовоспитанности, доходящей до благоговейной тишины. Собравшиеся давали волю выражению своего недовольства глухим ропотом, который то нарастал, то стихал в ответ на слова выступавших. Наступил, однако, момент, когда из общего гула стали вырываться вполне различимые слова, слова гневные, отчетливо слышимые, – исходили они по большей части от людей, стоявших у левой стены.

– Когда мы избрали вас, – обратился к Каччари кто-то, – мы вручили вам красивейший театр в мире, целый и невредимый! Теперь вы возвращаете нам груду пепла!

Голос принадлежал художнику Людовико де Луиджи, недавно вернувшемуся из Нью-Йорка, где он, повинуясь спонтанному импульсу, написал здание «Ла Фениче», объятое огнем. Картина была продана на аукционе, устроенном обществом «Спасти Венецию», и вырученные деньги предполагали направить на восстановление театра. Лицо художника пылало в обрамлении развевающихся седых волос. Он наставил на мэра обличающий перст.

– Это позор! – воскликнул он. – Кто-то должен за это ответить! Если не вы, то кто?

Ропот превратился в довольно громкий гул, и в гуле этом слышались слоги имени де Луиджи: «Людовико, – вико, – вико, – вико…»

Публика вытягивала шеи, с плохо скрываемым смущением ожидая от художника какой-нибудь экстравагантной выходки. Не прятались ли за дверью его обнаженные натурщицы? Не покажет ли он новую версию бронзовой скрипки, из деки которой торчал огромный фаллос? Не выпустит ли он из клетки крыс, как однажды сделал на площади Сан-Марко? Очевидно, что ждать подобного не приходилось. У де Луиджи просто не было времени приготовиться, чтобы предъявить собравшимся что-нибудь экзотическое, кроме своей персоны.