«За этими стихами мрачными…»
За этими стихами мрачными
стоит отдельный человек,
измученный судьбы подачками,
а не какой-то имярек.
За этими сухими строчками
виднеется – прильни к глазку —
проспект с домами шлакоблочными.
Все улеглось в одну строку.
По-молодости все мы – бражники, —
хлебни безумия вина,
а зрелость ищет рубль в бумажнике
и по двору бредет одна.
Там в детских деревянных лодочках
плыть бы по листьям взапуски,
а человек сидит на корточках,
ища упавшие очки.
И вспышкой памяти мгновенною
колодец неба освещен,
куда со всей этой вселенною
все глубже улетает он.
Конец войны
В комнате той, где обоев шуршащий пергамент,
после зимы затяжной он пластинку поставит,
и наведутся на резкость знакомые вещи,
будто бы зрение стало мгновенней и резче.
В эркерных окнах ленивое небо до края,
длинной цепочкой летят самолетные стаи,
в море ныряют солдатики где-то на Кипре,
на Элизейских полях души тех, кто погибли.
Сызнова миру весна раздает свои роли,
пчёлы вернулись на бледные желтофиоли.
Снова он слышит шаги и гудение мошек,
шаркает скнова игла среди чёрных дорожек.
Там тишина абсолютна, где после налета
снова не лезет сирень ни в какие ворота,
снова петляет река на безбрежье, бесснежье,
и в облаках самолеты летят безмятежно.
И в безмятежности падает свет на ограду,
птицы свистят – ну так что еще, Господи, надо?
Так замечательно тянутся эти квартеты,
чьи-то шаги за окном, светлячок сигареты.
Будто бы облагороженный новым убранством,
мир снова будет таким безнадежно прекрасным,
в церковь войдет пианист, крышку снимет он с клавиш:
просто война раз – и вышла вдруг вся, понимаешь.
«Робинзон найдет другого Пятницу…»
Робинзон найдет другого Пятницу
из большого племени Зулу.
Я уеду, а друзья останутся
в некрасивом доме на углу.
Слезы вкупе с леденцовой мятою
и Кровавой Мэри на борту,
помашу им крыльями помятыми, —
всех благодарю за доброту.
Долетит до Северной Америки
с голубой полоской самолет
в час, когда друзья придут к Москве-реке,
где как раз вода ломает лед.
Купола горят, покрыты золотом,
Бог часы сверяет с талым льдом.
До чего же сладостны уколы там
памяти в предсердии пустом.
«Кузнечик пишущей машинки…»
Кузнечик пишущей машинки,
давай, товарищ, стрекочи,
о нашей жизни без запинки
рассказывай в густой ночи.
Когда из сильного металла
стальные молоточки бьют,
то заполняются провалы
на множество пустых минут.
Перескажи по ходу дела,
какая музыка была,
подбрасывала и летела,
какая там метла мела.
Троллейбус банкою консервной
большим проспектом дребезжал,
и в общепите завтрак скверный
социализм изображал.
Пой по добру и по здорову
прилет грачей сырой весной.
И первого раскаты грома
перед вертушкой в проходной.
В обратном крутятся порядке
ночные станции в уме.
Вольноотпущенной по справке
слоняться вечно по земле.
«Возвращаясь из Дома печати…»
Возвращаясь из Дома печати,
я свои забывала печали,
проходила сквозь арку Победы,
оставляла ненужные беды.
Был там парк возле старой усадьбы,
в нем густели столетние кроны,
приезжали веселые свадьбы,
перед церковью били поклоны.
Поднимали стакан ветераны,
в пиджаках пожилые мужчины
и на скрипке играли цыгане
посредине застоя, режима.
Именины большие для сердца
этот парк на краю небосвода,
скрипка, пой, улыбайся, невеста,
померещься, пустая свобода.
«У них есть деньги и права…»
У них есть деньги и права,
у них и нефть, и лес таежный.
У нас – обычные слова,
чтобы построить рай дотошный.
И мы построили его
под стать трехмерному по силе
вот здесь совсем недалеко
из лучших слов в любимом стиле.
Быть может, утренний сарай
наш легкий рай напоминает,
а не возвышенный сераль, —
зато в нем бабочки летают.
«На старой ферме вёдра молока…»