Отец вернулся и кивком головы указал ей на место водителя. Она, ни слова ни говоря, послушалась, немедля повернула ключ, тронулась и, не оглядываясь, покатила к дому через нижнюю часть города. По мосту через пруды в плену сгущающегося тумана, мимо старинной усадьбы знатного князя Кречетова, несколько веков назад превратившего слободу в городок, не доезжая до новых кварталов, вокруг Залесья, чтобы никому из знакомых не попадаться на глаза. Отец достал из бардачка бутылку и прихлёбывал прямо из неё. Заговорил только когда иссякли, видимо, все упрёки, которые он проговаривал про себя.

– Мне позвонил старый товарищ, Богдан. В своё время он мне был обязан продвижением по службе. Теперь высоко поднялся. Говорит, быстро езжай, забери свою девицу, иначе вместе с остальными повяжем. Знаешь, сколько я отдал за то, что он всё уладил?

– Я дура. Я тебя подвела. Прости меня.

Маша умолкла, пытаясь представить, о какой сумме может идти речь. Отец помолчал, взвешивая слова.

– Не представляешь… У меня больше ничего нет. У нас больше ничего нет. Ты не только меня подвела. Ты себя подвела. У тебя могло быть нормальное образование, – отец сделал порядочный глоток. – Ну что ж, хорошо, что не дали десять лет строгача. А ведь могли бы. Если бы не Богдан…

– Ничего, пап. Ничего страшного. Переживём. В крайнем случае… У меня ноги длинные и мордашка вроде ничего. Я ещё могу попытаться заработать в сфере красоты…

Чего Маша не ожидала, так это того, что отец сейчас засмеётся. Он утёр проступившие слёзы, прокашлялся, снова порядочно отхлебнул и изрёк:

– Эх, родная. Красота и юность – это же не навечно. Как сказано в Писании, «красота преходяща и миловидность обманчива, но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы».

Маша вдруг отчётливо поняла, что это действительно так, что её волшебная юная внешность очень быстротечна и увянет так быстро, что она этого не успеет даже заметить. От этой мысли стало ещё горше, так, словно бы обещанный чудесный подарок вдруг оказался траченным молью клубком тряпья.

– Это ужасно, пап, – сказала Маша. – Ужасно. Так быть не должно. Надо как-то исправлять порядок вещей, иначе всё совсем беспросветно.

Фрейнир только крякнул.

– Надо же. У людей дети фридомитствуют, андробежествуют, спиваются в конце концов… А мне свезло. У меня революционерка. Вся в мать…

– Что?

– Ты же умная. Должна была догадаться.

Дорога поплыла перед глазами. Марево длилось несколько секунд, а потом мир снова стал чётким. Мозаика сложилась. Нет никакой загадки. Только политика и кровь. Мать была связана с сопротивлением и погибла во время одного из карательных рейдов. Потому отец так берёг её от всего этого подальше, словно чуял, что дочь удалась в его мятежную супругу Ольгу.

Волна скорби сменилась волной уважения и благодарности к нему. И, теперь уже, безутешной тоски по ней.

Она не проронила больше ни слова на эту тему. Смирение. Потом в сердце ёкнуло воспоминание о Германе. Его образ как-то успел размыться и стать карикатурным, хотя всё случилось лишь несколько минут назад. Маша бросила камень в гулкий колодец своей души, и от его ледяной кладки не отразилось ни звука. Герман собирался бежать один, без предупреждения, даже не задумываясь, что у неё могут быть к нему чувства. Его интересовала только его игра.

– Нет уж, – поджала губы Мария, осознавая, что её чувства к нему тоже были наигранными и незрелыми, а теперь и вовсе растаяли. – Нисколечко я не революционерка. Я жертва революции. Я этих революционеров ненавижу. Глупыши. Подростки. Мне с такими не по пути.

Отец сделал большой глоток.

– А каков же твой путь, дочка?