На первый взгляд, появление империи должно способствовать гигантскому расширению публичного пространства и увеличению его значимости. Как будто к такому же выводу может подтолкнуть нас и небезызвестная предсмертная реплика Нерона: «Какой актер умирает!». В самом деле, жизнь римлянина – это жизнь, экспонированная в социуме. Она существует постольку, поскольку ее видят, слышат, говорят о ней, поскольку она производит эффекты восхищения, испуга, отвращения. Это чисто римское искусство экспонирования поверхностных эффектов, пронизывающее все миро-устройство от паттернов социального поведения до традиции градостроения и архитектуры.

Чудовищная асимметрия между внешним и внутренним привела к тому, что на закате Римской империи появляется дискурс, обращенный к сфере частного, к внутреннему миру человека. Именно в недрах Римской империи зародился христианский тип самосознания. Этические сочинения стоиков стали прообразом христианской проповеди. Нельзя сказать, чтобы в Древней Греции сочинения этического характера отсутствовали. Однако и рассуждения Аристотеля в «Никомаховой Этике», и рассуждения Платона в «Алквиаде I»26 не апеллируют к внутреннему миру человека, а строятся в основном на выяснении того, что же такое верный этос – нрав, обычай полиса. Именно следование этосу полиса и хорошее образование должно сделать из адептов этических наставлений (а ими являются Александр Македонский и потомок Перикла Алквиад) истинных правителей-философов и оградить их, а значит и полис от всяческих житейских невзгод. Речь здесь идет о подготовке политического субъекта, ответственного за судьбу полиса. Фигурирующее здесь понятие заботы о себе (epimeleia melte), очень важное для всей античной философии в целом, не сводится к заботе о собственном теле и внутреннем душевном равновесии. Речь идет не о формировании приватной личности, а о становлении политического и этического индивидуума, ответственного за судьбу полиса.

Совсем иного рода этические наставления дает Сенека в «Письмах к Луцилию». Предметом бесед здесь становится не всеобщее, не нрав и обычай гражданина Римской империи, а частное. Показателен уже сам характер построения сочинения не в форме философского трактата, а в форме частных писем, где ведется доверительная задушевная беседа ближних. Сенека задается вопросом, как выстоять в мире, где всеобщее более не может быть гарантом справедливости и закона, в ситуации, когда Великая Римская Империя, процветая как великолепный образ, рушится. Выход он видит в обращении от внешнего к внутреннему миру. Работа Сенеки является точкой разрыва античной традиции и одновременно точкой сцепки таких несхожих Античной и Христианской традиций. Ведь именно этические труды Сенеки и стоиков подготовили понимание заботы о себе как заботы о душе. Именно стоицизм подготовил новый тип общности людей утративших интерес к внешнему миру – неполитическую, вне-мирную общину христиан, отношения которых основаны, по словам Августина Блаженного, на любви к ближнему, а не к миру, которому должно погибнуть в геенне огненной. Еще столетие и толпы «вне-мирных» будут стоять перед проблемой: как пройти через мир. В Риме, городе превратившемся в империю, истина теряет свое место в публичном разговоре и перемещается в разговор частный. Рим начинает тему большого города как большого одиночества, перерождения гражданина в смесь, толпу.

Но вернемся к расцвету, к зениту осуществления Римской империи. Уникальный рост Рима, который осуществлялся копированием и многократным повторением своих же собственных фрагментов, сделал город империей, а античный полис, копией которого Рим пытался стать, – общежитием или societas. Политическая организация подменяется здесь общественной. Интересно, что даже аристотелевское определение человека как политического животного существа Сенека воссоздал в латинском эквиваленте как animal sociale. Термина социальный не существует ни в греческом языке, ни в греческой мысли. Аристотель не только отделял, но и противопоставлял политическую организацию общественной. Так общежитие, основанное на домохозяйстве, кровных узах и достижении совместных целей, он не считал политическим. Для римлян это различие исчезает. В ситуации разрастания имперского хозяйства, расслоения народа на патрициев и плебеев, прогрессирующей бюрократии политическое действие уже не может быть «деянием и словом убеждения», утверждаемым здесь и сейчас на агоре, оно становится положением оснований и законодательств, написанных на бумаге. Все граждане огромной империи просто не в состоянии собираться на агоре и в режиме «здесь и сейчас» решать свои проблемы. Политика перестает быть уделом любого гражданина и становится занятием профессионалов, областью специализации. Из предмета обсуждения она становится сводом законов и уставов, из устной риторики она превращается в букву закона.