Старый бурят Сойжин никогда не услышал бы звуков этой собачьей оратории, будь его уши моложе даже на пару десятков лет, – слишком уж далеко она звучала, – но зато он сразу почувствовал своим необъяснимым, внутренним слухом, дарованным ему природой, их энергетическую вибрацию, открывшую ему то, чего не могли слышать и знать другие. Дархан – кузнец, последний представитель своего родового, наследного племени чёрных кузнецов, переселившихся сюда с берегов беспокойного Баргузина, ещё в конце тридцатых годов прошлого века, он в полной мере обладал всей полнотой тантрических знаний и медитативных практик, которые могли бы сделать его, согласно родовой иерархии, равным по силе шаману, а по знаниям – не уступающим достопочтенному ламе. Он родился и вырос на суровой и древней земле Курумкана, где кузнецам издревле и не без оснований приписывались почти магические возможности чуть ли не во всех сферах их человеческого бытия. Правда, в отличие от своих собратьев по цеху, Сойжин ни разу не оросил горнило и наковальню жертвенной бараньей кровью, дабы ублажить дух верховного, небесного кузнеца, – Божинтоя. Вместо этого он лил не в огонь, а, исключительно, рядом, зелёный чай, сдобренный молоком и маслом, после чего погружался в медитацию или чтение мантр. Но теперь, когда его горнило навеки остыло, а кузнечное ремесло и тайные знания ничего не стоили в глазах этого чужого, современного мира людей и машин, который семимильными шагами наступал на тайгу, превращая её в площадку для своей шумной и сомнительной деятельности, Сойжин впервые почувствовал приближение старости. Так, как жил он, уже не жил почти никто. Все его сородичи давно обрусели и сжились с современностью: кто заново отстроился, кто уехал из улуса в город. На сегодняшний день, из пяти бревенчатых, сложенных из листвяка, восьмиугольных, безоконных юрт, обнесённых глухим забором, на окраине тайги, жилыми оставались только две. В одной из них жил он, в другой – его молодой соплеменник Сахир, да и тот, – больше наездами, – ибо город давно поглотил его вместе с семьёй, в жилах которой уже наполовину текла русская кровь. Другие же попросту пустовали годами, не тронутые ни людьми, ни временем, словно их обитатели однажды куда-то уехали по делам, и, вот-вот, должны были вернуться. Городские власти держали эти восьмиуголки за некую экзотическую достопримечательность, хоть и не приносящую большого дохода, но представляющую туристический интерес, в особенности, для тех иностранцев, которые желали своими глазами увидеть отмирающий уклад родовых, бурятских улусов. В основном, таковыми являлись американцы, японцы и немцы. В период их докучливых наездов, хотя и предварительно согласованных, то, бишь, заранее запланированных наверху, Сойжин уходил в тайгу, оставляя гостям лишь возможность сфотографироваться на фоне монгольских гэров, сиротливо выглядывающих из-за забора, да послушать голословные байки гида, чем сильно напрягал местный турбизнес и мэрию, поскольку путь сюда был не близким. Старый кузнец жил в своём опустевшем и обветшалом улусе почти безвыездно последние десять лет, без телевидения и прессы. Единственным средством коммуникативной связи с миром людей и мостиком с «большой землёй» для него теперь были те, четверо здоровых и весёлых мужиков, в зелёных, пятнистых камуфляжах с неизменно торчащими между лацканами полосатыми треугольниками тельняшек, которые раз в полмесяца, приезжали сюда из города на двух «джипах» и привозили ему продукты питания. Заодно, они оставались здесь на пару-тройку деньков, чтобы поохотиться, да попить водки.