Меньше всего любви содержится в Говнюках – в них ее почти совсем нет, и это самый бесполезный для уродов вид людей – поймать их нетрудно, но любви у Говнюков едва хватает, чтобы поддерживать их собственное жалкое существование на самом примитивном уровне. И теперь перед Уродами лежал без сознания в грязи такой вот избитый, почти уже дохлый Говнюк, и поднимать его, пачкая лапищи, разлеплять глаза на его разбитом лице, держа его болтающуюся башку, только для того, чтобы в лучшем случае получить всего полглоточка любви, показалось Уродам бесполезным занятием. Говнюка решено было бросить. Главный Урод, сделав все распоряжения, удалился в туман первым, остальные Уроды впряглись в телегу с Принцессой и тоже собирались тронуться в путь. Тут Принцесса приподнялась на телеге, сбросила с себя вонючую шкуру и крикнула изо всех сил: «Стэфан! Очнись!» Говнюк от этого крика опять пришел в себя. Он понял, что Стэфан это его имя, и устремил свой взгляд на Принцессу. Именно в этот момент, и ни минутой раньше, надежда нашла путь к его сердцу. Пока Уроды выпрягались из телеги и опять накидывали ей на голову свою вонючую шкуру, Говнюк и Принцесса успели посмотреть друг на друга. За эти короткие секунды Принцесса дала ему столько любви, сколько смогла – ведь не так просто отдавать любовь жалкому Говнюку, из-за которого ты попала в лапы Уродов и, скорее всего, теперь погибнешь, но этого должно было хватить для того, чтоб он не умер теперь здесь – на грязной обочине вонючей дороги. Еще она успела крикнуть ему: «Научись смотреть на себя и спаси меня, когда сможешь!» Он не понял первую часть, а услышав вторую, испугался, что Уроды вернутся и добьют его. Они и впрямь остановились, но Стэфан собрал все силы, встал сначала на четвереньки, потом на ноги и, бросив прощальный взгляд на повозку с Принцессой, сделал один шаг к выходу из тумана, затем второй, третий… Он вышел из тумана всего через двенадцать шагов. Двенадцать шагов отделяло его и Принцессу от спасения, когда, подчиняясь своему ужасу и гортанным воплям Уродов, он повернул назад, и случилось все то, что случилось.

Он еще раз оглянулся. В уходящем тумане уже ничего не напоминало ни Уродов, ни их тележку, как будто все он себе придумал, и даже Принцессы никакой не было… Но боль во всем теле и его разбитое лицо не позволили Стэфану утешиться спасительной иллюзией. Все свершилось, а ничего из того, что свершилось, уже нельзя отменить. Все это было уже окончательно состоявшимся и никогда не переменится. Такие мысли не привели бы Стэфана ни к чему хорошему, он уже подумывал лечь да умереть себе тихонечко, но надежда, так недавно поселившаяся в его сердце, подсказала ему выход. Она согласилась с тем, что ничего из уже сделанного нельзя переменить, но яростно втолковывала ему, что, не пытаясь изменить прошлое, все и всегда можно исправить в будущем. «Прошлое нам неподвластно, но будущее целиком принадлежит нам», – так говорила надежда, и Стэфан решил пока не умирать. Идти дальше без отдыха он не мог. Силы совершенно оставили его избитое и измученное тело. Он подыскал себе местечко посуше, достал из потайного кармана охотничий припас, развел огонь, нарезал себе немного еловых веток вместо перины, укрылся своим грязным, изорванным плащом и, пытаясь согреться возле костра, уснул, имея твердый план назавтра что-нибудь предпринять. Надежда еще жила в нем, она, вероятно, нашла Стэфана комфортным для себя, а может быть, просто не могла его покинуть из-за того, что кроме нее у Стэфана уже ничего не осталось.

Савраскин проснулся с еще большей головной болью, чем засыпал. От неудобной позы, в которой пришлось задремать, все его тело затекло и болело, состояние было такое, как будто его провернули в мясорубке. Он приоткрыл глаза и сразу снова закрыл их на несколько минут, привыкая к кошмарным ощущениям в своих затекших руках, ногах и вообще везде. Нашему герою показалось, что за время этого нездорового сна все его лицо опухло, даже глаза стали открываться как-то не очень широко. Как всегда, ему ничего не снилось, но в целом от сна осталось неприятное, тяжелое, гадкое какое-то впечатление, и первые секунды ему даже мерещился какой-то протухший запах, заставивший Степана с беспокойством прислушаться к своему желудку: не он ли спросонья стал источником этой вони в ограниченном пространстве авиалайнера. Но, окончательно проснувшись и осторожно встряхнув головой, Степан, как ни принюхивался, никакого запаха, к счастью своему, уже не почувствовал. Машенька спала рядом, выражение лица ее было то безмятежное, то какое-то трогательно-страдальческое, как будто во сне ей медленно вытаскивали зуб. Она то притихала, то начинала дышать прерывисто и даже едва заметно дергать головой, как будто она чему-то сопротивлялась или от чего-то уворачивалась.