Елисей Андреевич заработался. В его кабинете, с высоченными потолками и печью, в углу шумел полудохлый компьютер. За большим стрельчатым окном, в мокрой темноте было холодно и жутко. Домой идти не хотелось.
У двери кабинета притаилась шершавая тишина. Пустой музей вздыхал. Старое, больное здание чуть слышно стонало.
Елисей Андреевич оторвался от экрана, на котором развалилась полуголая женщина, и прикоснулся к белёной стене. Казалось, это кожа. Вдруг ему почудилось, что стена заговорила:
– Шшшшш, тише, не тормошши…
Он одернул руку, тряхнул головой. Осмотрелся.
В соседнем зале спали гипсовые статуи: голые боги, женские бюсты и выразительные лица стариков. Чутко дремали застенчивые подлинники. Казалось, между перегородками, по узким проходам летает что-то неуловимое, дымчатое. Казалось, кто-то тихонько посмеивается:
– Хи-хи-хи…
Под потолком отважно мигал красный огонек. Но ему не под силу развеять мрак.
– Ты хочешь знать моё мнение? – по лицу майора ползли оранжевые и красные полосы.
Оперативница кивнула, вытаскивая шпильки. Жухлые жёлтые волосы упали на плечи, обтянутые курткой из кожзама.
– Я думаю, убийство произошло из-за ревности, – огненная щека офицера чуть заметно дёрнулась.
Девушка молчала. Она вертела и гнула шпильку тонкими пальцами.
– Ты женат?
Щека майора дёрнулась сильнее. Оперативница мягко улыбнулась. Она засунула руки в карманы куртки и закрыла глаза.
Елисей Андреевич медленно, с усилием поворачивал ключ в замке. Замок заедал. Он вышел через черный ход: у парадного до сих пор пестрели ленты ограждения.
Сверху, сквозь рваные быстрые облака просвечивал огромный рыбий глаз – луна. Человечек суетился в круге яркого света, как под прожектором.
Часы на театральной башне пробили двенадцать. Каждый удар отскакивал от стен, словно теннисный мячик.
Между кирпичами, на уровне руки, воюющей с ржавым замком, что-то шевельнулось.
Чёрные точки, чёрные полоски, красное брюшко, длинные лохматые лапки…
Лапки мягкие и тонкие, похожие на усики. Лапки щекочут, морозят. Все выше и выше…по коже…
Он притих, затаился, не мог дышать, не мог пошевелиться. Страх липкой ладонью гладил его по взмокшему лицу.
– Шшшш, – шипели твари. – Шебаршат, шебаршат…
– Они шебуршат, – повторял Елисей Андреевич. – Они по мне шебуршат.
И тут что-то тяжелое опустилось ему сзади на плечо. Затылок словно окатило ледяной водой. У самого уха почудился сухой, жаркий шепот:
– Вы не знаете, в каком году построены эти дома?
Башня рухнула
Улица Чкалова совсем не похожа на улицу – панельные коробки кончались где-то на её середине, а дальше – до самого завода – бетонный муравейник, гаражи. В грязных бензиновых лужах гнили покрышки, мокли пластиковые бутылки, подмигивало битое стекло.
В слепых окнах домов отражались облака и упругие дымы – задранные трубой кошачьи хвосты.
По костоломке на гнутом велике катился небритый мужичонка в пыльнике и жёлтых очках. Он старался держаться обочины.
У подъездов, опустившись по щербатой стене на щербатый асфальт, сидели старые урки. Один из них – тощий (его колени были настолько острыми, что походили на иголки), тёмный – заливался сухим, надсадным кашлем. Всё его тело, завёрнутое в ватник, сотрясалось. В руках то и дело подпрыгивала изогнутая палка, увенчанная отполированным набалдашником, – головой обезьяны.
Вечером сюда редко кто забредал, на эту улицу. Ночью здесь, и правда, было опасно.
Полгода назад в гаражах, в горе наваленного у знака «Шиномонтаж» мусора откопали мертвую Настю Груздеву. Участковый до сих пор видел во сне её руку со сломанным мизинцем. На мизинце облупился синий лак.