евреи имели в России предреволюционных десятилетий мощнейшую заединую поддержку прогрессивного общества. Она, быть может, стала такой на фоне стеснений и погромов – но, тем не менее, ни в какой другой стране (может быть и за всю предшествующую мировую историю?) она не была столь полной. Наша широкодушная свободолюбивая интеллигенция поставила за пределы общества и человечности – не только антисемитизм – но даже: кто громко и отчётливо не поддерживал, и даже в первую очередь, борьбы за равноправие евреев – уже считался «бесчестным антисемитом». Будкосовестливая, остро чуткая русская интеллигенция постаралась полностью внять и усвоить именно еврейское понимание приоритетов всей политической жизни: прогрессивно то, что протестует против угнетения евреев, и реакционно всё остальное. Русское общество не только со стойкостью защищало евреев по отношению к правительству, но запретило себе, каждому, проявить хоть наислабейшую тень какой-либо критики поведения и отдельного еврея: а вдруг при таком возмущении родится во мне антисемитизм? [СОЛЖЕНИЦЫН. С. 177].
Солженицын, претендующий на роль христианского мыслителя, явно не одобряет того, что усилиями Горького и других русских писателей «еврейский вопрос», действительно, был поставлен как вопрос в первую очередь «русский»[40]. Но ведь это произошло именно потому, что притесняемые правительством евреи взывали в частности и к чувству справедливости и христианского милосердия русского «народа-богоносца» [МИЦУХАРУ]. А поскольку русская литература с легкой руки Достоевского претендовала на «всечеловечность», именно писателями, – т. е. авангардом «широкодушной свободолюбиивой» интеллигенции, они были услышаны. Принято считать, что подобная реакция лучших людей России была импульсивно-бескорыстной, проявлением все того же широкодушия – одного из главных качеств, приписываемых русскому национальному характеру [КАСЬЯНОВ]. В этом контексте резким диссонансом звучат слова высоко ценимого Горьким русско-еврейского публициста, Владимира (Зеева) Жаботинского, утверждавшего, что русские писатели из либерально-демократического лагеря беззастенчиво
использовали евреев в своей политической, общественной, культурной борьбе с консерваторами. В этом (а вовсе не во внезапном порыве человеколюбия) заключается главная причина «юдофильства», обуявшего [их] после первых погромов. Поначалу им выгодно было ассоциировать враждебное царское правительство и консерваторов именно с погромами, именно с чертой оседлости и с еврейским бесправием, как с самым вопиющим явлением российской действительности (в особенности, что немаловажно, с точки зрения западных идейных союзников) [ТАРН].
Горький был писателем, включенным в гущу политической борьбы, и слова Жаботинского, несомненно, были адресованы и в его адрес. Однако в его юдофильстве отчетливо прослеживается сугубо личностная нота. Алексей Пешков смолоду стоял «за евреев», в первую очередь потому, что, как он писал в очерке «Леонид Андреев» (1923 г.):
еврей вообще симпатичен мне, а симпатия – явление «биохимическое» и объяснению не поддается.
Ни у кого из классиков русской литературы нельзя обнаружить такого рода откровения. Да и вообще Максим Горький – единственный (sic!) среди этой славной плеяды декларативный филосемит.
Осмысление онтологической сущности еврейства являлось одной из составляющих духовных поисков писателя, а «еврейский вопрос» – неизменной темой его общественно-политической деятельности.
Манефестируя свое отрицательное отношение к любым проявлениям антисемитизма, Горький, конечно же, в первую очередь выступал как политик, борющийся за коренную перестройку общественного уклада в России. Он считал антисемитизм одним из проявлений той унизительной социальной несправедливости – пресловутого