Когда пробило три, Элизабет почувствовала, что пора уезжать, и весьма неохотно о сем объявила. Юная г-жа Бингли предложила ей экипаж, и Элизабет ждала только, чтобы хозяйка на сем настояла, но тут Джейн явила такое расстройство при расставаньи с сестрою, что юная г-жа Бингли вынуждена была обратить свое предложенье экипажа в приглашенье на время остаться в Незерфилде. Элизабет с великой благодарностью согласилась, и в Лонгборн отправился слуга, коему надлежало оповестить семейство о задержке и доставить в Незерфилд одежду.

В пять часов две дамы отбыли переодеться, а в половине седьмого Элизабет позвали к ужину. В ответ на поток вежливых вопросов – в коем она с удовольствием отметила ощутимо превосходящее всех прочих беспокойство г-на Бингли – обнадежить собранье она особо не могла. Джейн ни капли не полегчало. Сестры, услышав сие, трижды или четырежды повторили, как они опечалены, какой это ужас – сильно простудиться и как чрезвычайно не любят болеть они сами, а затем выкинули Джейн из головы; их равнодушие к Джейн, отсутствующей непосредственно пред их взором, вернуло Элизабет радости прежней ее антипатии.

Брат же их был единственным в собраньи, кого она в силах была созерцать с каким-либо удовольствием. Его тревога за Джейн была очевидною, его внимание к Элизабет – весьма приятным, и его участие дозволяло ей не ощущать себя незваной гостьей, каковой ее, по видимости, почитали все прочие. За вычетом г-на Бингли, особо никто не обращал на нее вниманья. Юная г-жа Бингли была поглощена г-ном Дарси, ее сестра почти не отставала от нее; что же до г-на Хёрста, рядом с которым сидела Элизабет, то был вялый человек, кой жил исключительно ради пищи, выпивки и карточных игр и коему, по выяснении, что Элизабет любому рагу предпочитает простые блюда, оказалось более нечего ей сказать.

Когда ужин завершился, она тотчас вернулась к Джейн; юная г-жа Бингли принялась оскорблять гостью, едва та вышла из комнаты. Манеры ее провозглашены были весьма дурными, смесью гордости и дерзости, она не умела поддержать беседу, лишена была стиля, вкуса, красоты. Г-жа Хёрст разделяла сие мненье и добавила своего:

– Говоря коротко, она лишена всяких приятных качеств, за исключеньем дара к ходьбе. Никогда не забуду, какой она заявилась нынче с утра. Прямо дикарка.

– В самом деле, Луиза. Я еле сдерживалась. И вообще, какой нелепый визит! Отчего она должна скакать по округе, если ее сестра простудилась? Волосы в беспорядке, всклокочены невозможно!

– Вот именно, да еще нижняя юбка – надеюсь, ты заметила ее нижнюю юбку: дюймов на шесть в грязи, не меньше; а платье, одернутое, чтоб сие скрывать, своей службы отнюдь не сослужило.

– Твой портрет, возможно, очень точен, Луиза, – сказал Бингли, – однако ничего такого я вовсе не заметил. Мне показалось, нынче утром госпожа Элизабет Беннет выглядела превосходно. Ее грязная нижняя юбка совершенно ускользнула от моего вниманья.

– Вы-то сие, конечно, заметили, господин Дарси, – сказала юная г-жа Бингли, – и, я склонна предположить, вы не пожелали бы, чтоб ваша сестра предъявила нашим взорам такую картину.

– Бесспорно.

– Пройти три, четыре, пять или сколько там миль по щиколотку в грязи, да к тому же одной, совершенно одной! Что это ей вздумалось? Мнится мне, сие являет самодовольную независимость гадкого сорта, весьма провинциальное равнодушье к приличьям.

– Скорее любовь к сестре, а сие весьма приятно, – возразил Бингли.

– Боюсь, господин Дарси, – полушепотом отметила юная г-жа Бингли, – такое приключенье немало утишило ваши восторги пред ее прекрасными очами.