– Не, лучше ваще уже не ходить, – внёс предложение Тюль. – Пошли, пока не застукали, пересидим на “стадике”… в теплушке. Потом чёго-нибудь наврём… Ну, к примеру, что у Фасоля резко случился понос.

– И вы всё это черпали вёдрами, – не оборачиваясь к парням, нервно выпалил Той. – Идите в класс. Бегом я сказал! Уя… отсюда! – Той развернулся, он смотрел мимо всех и не просто зло, а по-волчьи: закостенело-пронзительно. – Пошли вон! – добавил он злости.

– Ну и чорт с тобой! – Тюль досадно сплюнул и двинулся к выходу.

Парни, помявшись и немного помешкав, возможно ожидая перемены в поведении Тоя, но, не выявив даже признаков таковой, теперь уже даже чересчур поспешно выбрались из “курилки”…

Той отёр рукавом жёсткого школярного пиджака глаза, слегка обводнившиеся обидой, сплюнул прямо на пол сгусток крови, зло затоптал его ботинками и, скверно выматерившись, пошёл на выход. У самых дверей он натолкнулся на Акимича – директора школы – так его за глаза называли буквально все: от двоечников и второгодников до отличников и идейно-фальшивых активистов.

– Почему не на уроке? – Акимич дерзнул прихватить Тоя рукой за плечо, но, не рассчитав резкого отскока пацана в сторону, сам качнулся вперёд, поймав жилистой ладонью лишь ничего не подозревавший прокуренный воздух. – А ну стой! Подойди сюда, – Акимич снова попытался цапнуть Тоя за плечо.

– Некогда, итак опаздываю, – умышленно и максимально грубо залепил Той и, выскочив из “курилки”, хлобызнул дверью об косяк, да так, что этот долбяк надёжно перекрыл попытку Акимича завязать дискуссию.

Той же ничуть не мешкая, был уже на втором этаже. Отстучав по коридору башмаками, он вкопытился у нужной ему двери, огладил причёску, внимательно осмотрел и что-то оправил в форме, взялся за ручку и, резко открыв дверь, буквально возник возле стола училки немецкого. Эмка от неожиданности сглотнула очередной плюсквамперфект и он, застряв где-то в гортани, совершенно лишил Эмку возможности что-либо говорить, но зато необыкновенно выпучил ей глаза. Класс, как обычно, слегка гудевший, тоже присёкся и приступил к анализу явления.

В общем, Тою подфартило оглядеть всё сборище в полной тишине. Из его компании в классе не было никого, даже Хомеля, хотя тот скорее был «периодически примыкавшим» и чаще вёл “дикую жизнь”, общаясь исключительно с боксёрскими перчатками. Учился Хомель, в отличие от остальной компании Тоя, плохо и весьма трудно, впрочем, немногим хуже Анастаса.

«Всё-таки не пошли… Нормально!» – решил про себя Той, не успев строгостью взора прикрыть вылезшую на его лицо улыбку-удовольствие.

– Чё за чудо, Эм Мудистна, – порвал тишину Гонза и умышленно за счёт гнусавости переиначил отчество немки (паспорт величал её, как Модестовна). – Кому-то чё можно, а кому-то ни чё… не надо!

Он, конечно, не преминул кольнуть “немку” за её постоянные упрёки к нему, свершаемые Эммой из урока в урок со стабильным звучанием: «Вам Газновский, видимо, вообще ничего не надо!». Но следует отдать должное – эти упрёки были, в общем-то, обоснованными, потому как единственным познанием Гонзы в немецком языке и одновременно шедевром, признаваемым всеми без исключения, была неустанно озвучиваемая им фраза: «Ихь (по-немецки “я” – озвучивалось с сильным выдохом) стегаю (произносилось безапелляционно и жизнеутверждающе) кобылациён (это слово восклицалось победоносно с исторжением наружу глазных яблок)». Этот симбиоз дремучести познания и безграничной дерзости Гонза изрёк на одном из уроков, когда немка попросила его сформулировать хотя бы одну простую фразу по-немецки. Шокированная учительница, под захлёбный хохот класса и сама-то едва сдерживая смех, смогла лишь резюмировать: