– Сам-то ты веришь этому?

К Гефелю уже вернулась прежняя уверенность, и он сердито ответил:

– Я тебе не вру.

Кремер оттолкнулся от двери, прошелся несколько раз по комнате и сказал, обращаясь скорее к самому себе:

– Конечно, мне ты не врешь, но… –    Он остановился перед Гефелем. – Но, может быть, ты врешь себе?

Гефель недовольно пожал плечами, тогда Кремера прорвало, и он почти перешел на крик:

– Ты связался с негодяем! Цвайлинг самый настоящий негодяй! Он только и ждет, чтобы мы прикрыли его с тыла!

Гефель, решив принять вызов, горячо возразил:

– Зато теперь он у нас в руках!

Кремер саркастически рассмеялся.

– У нас в руках? Андре, дружище, сколько времени ты в лагере? Всего полгода, не так ли? – Он повертел большим пальцем. – Тыл он сумеет прикрыть и своими дружками. Так или этак, смотря, куда ветер подует. Стоит им отбросить американцев километров на пять, как наш Цвайлинг опять петухом заходит. Вот тогда он прижмет тебя к ногтю, да и мальчонку тоже. Ах, Андре, что ты натворил!

Гефель поднял руки. Казалось, он хочет заткнуть уши.

– От того, что ты сказал, мне еще труднее.

– А от того, что ты сделал, еще труднее нам! – парировал Кремер холодно.

Гефель простонал:

– Не мог же я ребенка…

– Ты должен был вернуть ребенка тому, кто взял на себя заботу о нем. Вот что тебе было приказано. Но ты сделал по-своему. Ты нарушил дисциплину!

– Если мы выйдем отсюда живыми, я отвечу перед партией, на этот счет можешь быть спокоен, – возразил Гефель.

Кремер твердо посмотрел ему в глаза.

– Партия здесь!

Гефель хотел было резко возразить, но сдержался.

Под тяжелым взглядом Кремера он опустил глаза. Как ни мучительно это было, он не мог не признать, что Кремер прав. Тем не менее все в нем восставало, когда он думал о том, что должен был предоставить ребенка его судьбе. Он как бы сопротивлялся невидимой мощной руке, которая грозила воткнуть ему в сердце ключ и запереть его. Он чувствовал себя виноватым и перед ребенком, и перед партией. Голова его поникла.

– Я не мог иначе… не мог, – тихо проговорил он. В голосе его звучали мольба и горечь.

Кремер в эту минуту любил Гефеля и понимал его страдания, но он взял себя в руки.

– Не когда-нибудь, а здесь и сейчас надо это уладить, – твердо произнес он.

Оба помолчали. У Кремера между бровей легла глубокая складка. Он беспокойно заходил по комнате, словно в поисках выхода из ситуации.

– Теперь нам не избавиться от ребенка, – сказал он наконец, обращаясь больше к самому себе, а затем снова накинулся на Гефеля, – или ты воображаешь, что я могу подсунуть его кому-нибудь в качестве багажа? – Он опять яростно зашагал. – Если бы ты вернул ребенка поляку, его уже увезли бы из лагеря, и все было бы хорошо. А что теперь делать? Что?

Он присел на стол и бессильно опустил руки.

Гефель устало опустился на табурет. От прежнего порыва души не осталось и следа… Ожидаемой стычки не произошло, и все высокое и благородное в его поступке испарилось. Остался только голый, трезвый факт – нарушение дисциплины! Гефель тоскливо смотрел перед собой.

Кремер разнял сплетенные пальцы и, немного смягчившись, сказал:

– Нам с тобой незачем враждовать, Андре. Незачем! Мерзавец Цвайлинг этого не стоит. – Он тяжело спустился со стола и решительно добавил: – Ты должен поговорить с Боховом. Должен! – настойчиво повторил он в ответ на горячий протест Гефеля.

Но Гефель упорствовал:

– Оставим это между нами, Вальтер! Пусть Бохов думает, что ребенок уехал с поляком.

Кремер не смог сдержать раздражения.

– Теперь, когда ребенка приходится оставить в лагере – ты слышишь, приходится, – прорычал он, – это уже не только наше дело. Я не знаю о твоих обязанностях. Не надо рассказывать мне о них, но ты должен понять, какой опасности ты подверг себя из-за ребенка.