Увидев подошедшего Кропинского, поляк кинулся ему навстречу. Слезы бежали по его лицу. Почему он должен уехать без ребенка? Кропинский не находил слов, чтобы утешить несчастного.

– Не надо плакать, брат, – без конца твердил он. – Поверь мне, мы лучше сумеем защитить маленького Стефана.

Янковский мотал головой. Вид у него был жалкий. Серую «зебровую» шапку он от холода натянул на уши, она сползла ему на глаза, штаны и куртка, слишком большие, болтались на нем, на голых ногах еле держались бесформенные деревянные башмаки. Длинным обтрепанным рукавом Янковский вытирал слезы. Исстрадавшееся, несчастное существо. У него хватало сил только на то, чтобы смиренно просить:

– Отдайте его мне, ну, пожалуйста, отдайте!

Он хотел броситься перед Кропинским на колени, но тот, схватив его за локти, встряхнул, словно этим можно было его вразумить.

– Не плачь, брат, не плачь! – повторял Кропинский. – Ну чего плачешь? Ведь ты даже не отец ему.

Янковский возмутился:

– Я больше, чем отец!

В порыве чувств Кропинский прижал несчастного к себе и поцеловал.

– Ступай, брат, да хранит тебя пресвятая Матерь Божия!

Но Янковский, вцепившись в Кропинского, не желал уходить. Кропинский едва выносил эту муку. Он вновь и вновь прижимал к себе одинокого горемыку, потом оторвал его от себя и быстро зашагал прочь.

– Брат, брат! – кричал ему вслед Янковский, но тот не обернулся. Янковский, бессильно уронив руки, тихонько застонал, а блоковый староста, увидев поляка вне строя, накинулся на него:

– Черт бы тебя побрал! Чего ты тут бродишь! Убирайся на место, живо!

Янковский покорно вернулся в свой ряд и, согнувшись от горя, поплелся вместе с длинной колонной на аппельплац. Здесь опять поднялись шум и крик. Наконец Райнебот, пересчитав колонну, построил ее, затем ворота раскрылись, и серая тысяченожка медленно поползла из лагеря.

В суете отправки этапа Кремер забыл о ребенке. Теперь же, когда жалкое шествие двигалось мимо него, он, заметив в рядах заключенного с мешком на спине, подумал: «Не этот ли?»

Но это не был польский еврей Захарий Янковский. Тот, шатаясь, брел без багажа к неведомой следующей остановке.

Итак, все было кончено! Того, что Гефель сделал, уже нельзя было поправить, он это понимал, но пути назад не было.

Пока транспорт не покинул лагерь, Пиппиг избегал встречи с Гефелем, но был наготове на случай, если Гефель передумает в последнюю минуту.

Гефель же больше не думал об этом, он сидел в канцелярии и ждал. Ждал…

Пиппиг меж тем вздохнул с облегчением. Все в порядке, ребенок спасен. Дело ясное! Пиппиг ликовал. Такую ловкую шутку удалось сыграть! Но с кем? С эсэсовцами? С несчастным польским евреем Янковским? С жизнью? С судьбой?.. Слишком сложные вопросы! Он не стал ломать себе голову, а только радовался, что удалось заполучить «милого котеночка».

А Кропинский? После своего побега от Янковского тот сидел в углу, держа мальчика на коленях, и тихо-тихо напевал ему песни родины.

Гефель подал Цвайлингу вещевой список.

– Кстати, насчет моли, – сказал Цвайлинг. – Она должна была отправиться с этапом, не так ли?

Он высунул кончик языка. Гефель секунду помедлил с ответом.

– Так точно, гауптшарфюрер!

– А теперь вы должны помалкивать, и другие тоже.

– Так точно, гауптшарфюрер!

Цвайлинг скривился.

– «Так точно, так точно!» – передразнил он. – Нечего нам притворяться друг перед другом. Через неделю-другую американцы будут здесь, и тогда вы возьмете свою моль на руки и скажете американцам: «Вот этим мы обязаны нашему гауптшарфюреру…»

– Так точно, гауптшарфюрер! – с трудом выдавил из себя Гефель.

Цвайлинг отбросил дружеский тон.