На следующее утро я застаю его в том же, моем кресле и снова он лучезарно мне улыбается. За обедом он опять совсем один, ест суп, пока я сплетничаю с парочкой журналистов. Может, нужно пригласить его к нам? Он в конце концов коллега, дипломат. Может, нужно к нему подсесть? Мое сочувствие, как часто бывает, беспричинно: сидит человек, читает свою “Франкфуртер альгемайне” и выглядит вполне довольным. Днем он не появляется, но на дворе пятница, лето, и шторы на окнах здания бундестага опущены.

Однако наступает понедельник, и, едва я успеваю сесть на свое прежнее место, как появляется он, прикладывает палец к губам, дабы случайно не нарушить стоящий внизу шум-гам, и протягивает мне пухлую руку – поздороваться, но с таким фамильярным видом, что меня вдруг охватывает чувство вины. Я уже почти уверен: он меня знает, а я его нет; мы, конечно, встречались здесь, в Бонне, в бесконечной круговерти дипломатических коктейлей, и он об этой встрече все время помнил, а я забыл.

Хуже того, судя по возрасту и манере держаться, он, очень может быть, один из посланников, коих в Бонне великое множество. А чего посланники не любят, так это когда другие дипломаты, в особенности молодые, их не узнают. Правда открывается только через четыре дня. Мы оба делаем записи: незнакомец – в плохонькой записной книжке в линейку, перехваченной красной эластичной лентой, которую он каждый раз, сделав запись, натягивает обратно; я – в нелинованном карманном блокноте, и в мои заметки кое-где вкрапляются сделанные украдкой карикатуры на ключевых деятелей бундестага. Поэтому дальнейшее, видимо, неизбежно: однажды во время перерыва, в скучный послеобеденный час мой сосед вдруг перегибается через разделяющий нас пустой стул и спрашивает шаловливо, можно ли взглянуть; а взглянув, лишь одобрительно щурит глаза за стеклами очков, поеживается от смеха и тут же, взмахнув рукой, будто волшебник, извлекает из кармана жилета потрепанную визитку и наблюдает за мной, пока я читаю, что там написано – по-русски, а ниже, для невежд, по-английски:

М-р Иван Серов, второй секретарь, посольство СССР, Бонн, ФРГ.

А в самом низу тоненько выведено от руки черным пером, тоже по-английски: КУЛЬТУРНЫЙ.

Я и сейчас, словно издалека, слышу последующий наш разговор:

– Вы хотеть выпить как-нибудь?

Выпить – отличная идея.

– Вы любить музыку?

Очень. Вообще-то мне медведь на ухо наступил.

– Вы женат?

Само собой. А вы?

– Моя жена Ольга, она тоже любить музыку. У вас дом?

В Кёнигсвинтере. К чему лгать? Мой адрес – вот он, в списке дипломатов, Иван может справиться о нем в любой момент.

– Большой дом?

Отвечаю, не считая: четыре спальни.

– У вас телефон есть?

Даю ему свой номер. Он записывает. Дает мне свой. А я даю ему свою визитку – второго секретаря (политического).

– Вы музыку играть? Пианино?

И рад бы, но нет, к сожалению.

– Только делать гадкие рисунки Аденауэра, так? – Со всей силы хлопает меня по плечу и раскатисто хохочет. – Слушайте. Я иметь очень маленькую квартиру. Мы играть музыку – все жаловаться. Вы меня когда-нибудь позовите, так? Пригласите нас ваш дом, и мы играть вам хорошую музыку. Меня зовут Иван, так?

Дэвид.

Правило первое холодной войны: всё, абсолютно всё, не то, чем кажется. У всех двойные мотивы, если не тройные. Советский чиновник с женой открыто напрашивается в гости к западному дипломату, которого он даже не знает? Кто в таком случае к кому подбирается? Поставим вопрос иначе: перво-наперво, какими словами или действиями я побудил его сделать мне столь невероятное предложение? Давай-ка все сначала, Дэвид. Ты сказал, что никогда с ним не встречался. А теперь говоришь, что,