– Это так. Насильников надо покарать, а несправедливых лишить возможности приносить людям зло. Я не о том говорю. Ведь ты сам плывешь же в осажденный город, чтобы спасти книги…

Но Феофилакт не слушал меня.

– Сборщик податей, пользуясь простотой поселянина, берет с него лишний фолл. А люди ослепли от слез… Где же справедливость?

Он был прав, конечно. Золото, нажива, несправедливость. Небеса мы презрели ради земных забот. Я сам видел это на каждом шагу. Но чего-то не хватало в циничных суждениях магистра и в печальных жалобах Феофилакта. Я бродил в умозрительных потемках, нащупывая дорогу. Сделаем такое построение: Мир лежит во зле. Бессмертная душа обросла щетиной. Люди подобны свиньям, обступившим корыто. Но есть Бог – мера всех вещей. То, что возвышает человека над печалью жизни…

В мире происходит трагедия человеческого существования. Я закрыл лицо руками и не знал, что ответить Феофилакту. Одно было ясным для меня: самое важное – душа, бессмертное подобие Божества на земле. Как уберечь ее в этом море страстей и страданий? Вот стоит на недосягаемой высоте гора Афон. Люди уходят на нее, чтобы спасти свою душу. Уйти туда? Оставить мир погибать, покинуть в трудную минуту базилевса, товарищей по оружию? Нет, будем тянуть ярмо, пока хватает сил. Если мир не хочет измениться, пусть останется таким. Пусть жадные думают о наживе, раболепные ползают на брюхе, слабые плачут. Когда-нибудь и их поразит гнев справедливости. Не ради них мы страдаем, а ради великой цели, ради того, чтобы небеса озаряли светом землю, грубую и жалкую.

– Да, пусть плачут! Наши страдания на земле – временны и преходящи. Что боль? Важно не самое страдание, а цель, ради которой его претерпевают. Страдания всегда на пользу христианину. Нельзя без страданий служить великому делу…

– А где же завещанная нам милость к падшим и убогим? – спросил с мягкой улыбкой Феофилакт.

– Пусть страдают! И бедные, и богатые, – сказал я в сердцах, – сейчас нам не до них. Ты видишь, все рушится под нашими ногами! Что представляет собой жизнь людей? Жрут, спят, торгуют, удовлетворяют свои естественные потребности, рыгают, сплетничают и хрюкают у корыта, а уверены, что они – венец творения.

– Жестокое у тебя сердце, патриций!

– А почему же они не хотят оторваться от корыта с помоями? Почему они не желают напрячь мышцы и стать в наши ряды? Только воины достойны преклонения. Помнишь, Никифор Фока требовал от церкви, чтобы были причислены к лику святых все павшие на поле битвы? Церковь отказала ему. Епископы говорили, что среди павших были грешники и, может быть, даже еретики. А по-моему, кровь смывает все грехи. Подвиг воина, отдавшего свою жизнь за других, выше, чем молитвы постника. Слишком высока цель, за которую мы проливаем кровь.

– Какая цель?

Мне трудно было объяснить Феофилакту обыкновенными словами то необыкновенное, что представлялось мне, когда я думал о великом. Димитрий Ангел выразил бы это лучше, чем я.

Я не привык принимать участие в спорах, но, сделав усилие, сказал:

– Цель наших страданий, чтобы не погас на земле свет небес, чтобы человеческая душа внимала громам небесным. Предположим, что все несправедливости разрешены, все люди сыты, нет бедных, слепым возвращено зрение, а безногим способность ходить. Этого мало для души. Если не будет у них в душе беспокойства, то какой прок в этих людях? Лучше страдать, чем жиреть в благополучии…

– Жестокое у тебя сердце, – повторил Феофилакт.

– Человеческие слабости сделали его жестоким.

– Надо пожалеть слабых…

Никифору стало скучно. Блаженно потягиваясь, он зевнул и проговорил сквозь зевоту: