Я пообещала себе, что, может быть, утром повешу рисунок с кошками-сестрами внутри картонного домика. Я сложила картинку и убрала ее в верхний ящик моего комода, положив рядом с предыдущей запиской от Марджори. Когда я вынула руку из ящика, на тыльной стороне ладони я заметила искусно выполненный отпечаток зеленого листа на кудрявой лозе.

Мама и папа беседовали на кухне.

Слово «беседа» в нашем доме означало, что произошло что-то плохое. Чаще всего эти разговоры были организованными ссорами, которые по большей части касались дел по дому (в том числе куч белья на обеденном столе в столовой!) или воспитания нас, дочек. Вот некоторые из базовых пунктов в ходе стандартной беседы: папе не нравился снисходительный тон, с которым мама часто обращалась к нам; маме не нравились его крики и отсутствие системности в повышении им голоса; папа считал, что мама слишком скора на расправу; маме не нравилось, что ее дисциплинарные взыскания ставились под сомнение в нашем присутствии. Хотя беседы открывались едкими фразами, они каким-то образом всегда заканчивались как мотивационная речь перед началом нового матча: избитые обещания оставаться разумными перед лицом иррациональности, возобновленные обязательства выступать единым фронтом, играть как команда. Итак, складываем руки в кучу: на счет три – родительствуем! Готовы? Брейк!

В тот день они старались держаться тихо и осторожно. По крайней мере так осторожно, как это было возможно у нас дома. Я спряталась под обеденным столом в столовой и посматривала на их ноги, щиколотки, икры и колени. Мамины ноги дергались вверх-вниз, когда она говорила, и из стороны в сторону, когда говорил папа. Его ноги оставались неподвижными, будто бы не знали, что поделать с собой. Меня подмывало закатать им штанины и нарисовать на их коленях смешные рожицы с большими пухлыми губками.

Я трогала оставшиеся на тыльной стороне руки призрачные следы смытого маркера. Я оттерла зеленый листочек от Марджори сразу же после подъема. Теперь я об этом сильно пожалела.

Сначала до меня доносились лишь отдельные фразы моих родителей: обрывки рассуждений о врачах, приемах, рецептах, медицинской страховке и чрезмерной дороговизне чего-то. По большей части их слова сами по себе ничего мне не говорили. Но настрой их речи, как и слово «дорого», были мне понятны. Они были обеспокоены, что уж говорить обо мне – я была очень сильно обеспокоена. Шпионить за ними из-под стола больше не казалось веселым времяпровождением.

Тут папа сказал:

– Выслушай меня.

Мама забросила ногу на ногу.

– Давай.

Папа бормотал какое-то время извинения по поводу последних нескольких недель и за то, что вместо того, чтобы целыми днями искать работу, он ходил в церковь прочистить голову и за наставлением. Он несколько раз повторил эти слова, подчеркивая их важность. «За наставлением». Он так быстро и часто их проговаривал, что у меня в голове они слились в одно слово, напоминающее некое название неизведанной далекой страны, о которой я могла бы попросить Марджори написать историю в нормальных обстоятельствах. Папа встречался с отцом Уондерли, который оказался очень любезным, спокойным и умел утешить. Он ничего другого не имел в виду. Ходил он в церковь без какого-то большого плана на будущее, а просто занаставлением-занаставлением-занаставлением. Но ему в голову пришла мысль, что, может быть, Марджори стоит навестить отца Уондерли и тоже поговорить с ним.

– Черт возьми! – проронила мама.

Я прикрыла рот рукой, преувеличенно изображая удивление по поводу того, что мама выругалась. Мне пришлось сдерживать себя, чтобы не выпрыгнуть из-под стола, не погрозить маме пальцем и сказать ей, что ругаться нехорошо. Обычно она ругалась только в машине, когда другой водитель вел себя как придурок (ее любимое ругательство).