Неважно, что не найду

И в углу, и в саду. И в аду.

Мы просто играем в прятки:

Бог прячется, я – ищу.

Сергей Рипмавен. Игра

«Вавилон». Планетарная система Чиар

Ночь обещала быть ветреной и бурой. Сиди и думай. Стой. Какая ещё ночь? Вокруг царил зловеще правильный полумрак – чётко очерчивающий немногочисленные предметы, стоящие от стены до стены. Стен четыре. Четвёрка – число моей дочери. У меня есть дочь, значит, есть и сам я. Какой я? Первое, что приходит в голову в виде ответа на этот вопрос – это посмотреть на свои руки. Поднимаю их: правая рука идёт легко, чуть хрустнув в локте, левая же неподъёмна. И глаза, лишь боковым зрением заметив правильность, соответствие человеческой анатомии правой руки, пытаются рассмотреть левую. Угла обзора не хватает, и вот моя шея, издав противный старческий хруст, немного наклоняет голову вперёд и вниз. Рука левая… протез. Тяжёлый сгусток металлических проводов, вросших или просто уходящих глубоко в пол, на другом же конце проникающих под мякоть моей плоти. И нет крови, есть мерно падающие на пол капли бурой жидкости – ржавчины. Видно, металл, проникший, проросший в меня, принял на себя и груз моего возраста.

Имя, имя, вспомнить бы имя своё. Как зовут тебя, человек?

Из полумрака раздаётся смех. Но у меня нет сил на то, чтоб взглянуть на его источник.

Провода начинают светиться, заполняясь изнутри голубым цветом – словно сотни светлячков устремились по ним в моё нутро. И белые искры-молнии электрической змейкой, вспыхивающие, чтобы тут же угаснуть, обвили этот странный протез. Что-то хрустнуло, щёлкнуло ещё раз, и моя голова резко откинулась назад. Боль пронзила затылок и шею. Стальные створки заменили мне веки, закрыв глаза от реальности. И только боль пульсирует в темноте закрытых глаз красным пятном.

Я открыл глаза. Меня не было, я сам не существовал. Это тот самый полумрак, так чётко и верно очерчивающий скрытые в нём вещи, это он открыл глаза. И не было в нём моего тела, и не было в нём вещей. Фиолетово-синий шарик, стремящийся своими красками к абсолютной черноте одной своей половинкой и испускающий (или отражающий?) свет второй частью, проплывал во мне. Я был мраком, а этот шарик только своим присутствием делал меня полумраком.

Ничего не бывает половинным.

– Да будет свет! – голос из-за предела меня – мрака мягко царапнул слух. Свет появился… Он не уничтожил меня и не стал мной: за многие мили от фиолетово-синего шарика появился другой шар. Исполинский огненный бутон, излучающий живой свет. Он сам свет, и его свет смеётся надо мной – стариком Каином, мраком этого мира.

Всё встало на свои места… Мир внизу – мир живых вещей, давным-давно путём отбора, отмирания нежизнеспособных форм вещной жизни, этот мир населили только провода с их электрической кровью (или разумом?). Те же, кого в его, Каина, родном мирке, назвали бы людьми, деревьями, животными, насекомыми—здесь стали сгустками проводов. Длинные куски металла, искусно маскирующиеся под живые, биологические плетения.

– Вавилон, Вернувшийся, я называю его так, – и снова световой смех огненного шара.

– А кто ты? Нет, не говори, уже знаю. Я лежу там, внизу, в Вавилоне, и ты, о космосорожденная, говоришь со мной через него. Вещь говорит через вещи. Не возражай, ты – вещь, заключённая в металле. Наверно, в собрате моего ножа, только с куда большим по длине лезвием. Кто заключил тебя в нём? Люди? Твои дети?

– Народ, теперь мёртвый народ, Вернувшийся. Они верили в мою божественность, эти дети с четвёртого мира, названного ими Семице, идеальные.