Дом стоял на пересечении двух улиц, и мы решили заглянуть в окно и с другой стороны здания. На окне стояла большая птичья клетка. В детстве мне нравились даже гусеницы и я не боялась брать их в руки. Сейчас боюсь – они мягкие… Дети, как правило, не испытывают неприязни к любому живому существу. У них еще живо врожденное чувство клеточного братства. Спустя много лет мои маленькие дочки делали постельки для дождевых червей… А взрослые, это братство из них выгоняют своими «Фу!» и в том же духе. Когда начала писать истории про животных, вспомнила переславское существо, раскрыла энциклопедию и нашла – это была маленькая обезьянка из семейства игрунковых. А у той, в окне, такие грустные глаза были… Грустные всегда останавливают, хочется погладить по головке обладателя их…

Глаза попугая Жако из клетки на другом окне, очевидно того же хозяина, рассмотреть не удалось. Его с таким веселым и боевым характером надо было только слушать. Как приказ во мне вспыхнуло мамино вечное «Голос». И попугай старался вовсю…

Мы прожили в Переславле-Залесском до следующей весны. Именно там случилась моя первая настоящая елка. Отец принес ее из лесу. Огромную, до самого потолка. Пушистая, длиннолапая, она заняла половину большой пустой комнаты. Игрушки мама делала сама, она вообще была большая рукодельница – сшить, вышить, слепить – умела все. Мы еще с ней потом, уже в Муроме, штукатурили стены дома, шпаклевали, красили. Но к тому времени я уже сама была немножко дока – после работы в бригаде каменщиков. А в свои пять с половиной лет умела только подавать то ножницы, то нитки, то клей. А уж она мастерила! «Руки у тебя, Люба, золотые», – восхищалась соседка, заглядывая в комнату. «Мам, я тоже хочу золотые ручки!»

Мама усмехнулась: «Попробуй!» Дала ворох нарезанных полосочек бумаги, клей и показала, как клеить цепи. До сих пор помню, как старалась. Цепь вышла неплохая: сначала все синие, потом красные колечки, а дальше вперемежку. Меня похвалили все, кроме мамы: «Вот ведь упрямая. И тут ей надо по-своему сделать!» Но все-таки позволила клеить и другие игрушки, строго поглядывая со своего «трона».

Мы развешивали шуршащую бумажную гирлянду, как вдруг из гущи ветвей вышла живая птица… Грудка ярко-красная, как бочок у яблока, которое только что повесили на ветку. Птица ступала осторожно, медленно и бесстрашно. Словно на все махнула крылом, мол, где наша не пропадала! Так мне тогда показалось. Потом как-то вдруг бессильно присела, блестящий глазок закрылся… «Да она голодная!» – спохватывается мама, берет птицу в руки, сажает на пол около печки, ставит блюдечко с клюквой. Птичка сначала просто тыкается клювом в блюдце и вдруг соображает, что перед ней еда. Цок! Ягода лопается, красные брызги летят во все стороны. Скоро вся белая печка стала в красную крапинку… А мы стоим не шелохнувшись. Я чувствую – происходит что-то особенное, чему и названия нет.

Снегирь наелся, вспорхнул и снова спрятался среди ветвей.

На улице было так холодно, что решили снегиря подержать дома. Каждое утро мама ставила к печке блюдечко с ягодами и семечками, снегирь тотчас сбегал по какой-нибудь из веток, легко планировал вниз, и начиналась «покраска» стен.

Я теперь спокойно оставалась дома. Не одна же, а со снегирем! Рассказывала ему истории – и правдашные, и неправдашные. Он слушал, поглядывая то левым, то правым глазом. Иногда вдруг срывался с ветки, делал пару кругов по комнате, потом устраивался поближе к вершине и пел! Наверное, рассказывал что-то в свою очередь…

Прожил он у нас до весны. Привык так, что совсем перестал бояться. Мы садились за стол, и снегирь тотчас шлепался на край, где теперь стояло его блюдечко. «Ну, коллега, – говаривал отец, – надо тебе набраться силенок. Впереди полет. Дело трудное. По себе знаю». И выкладывал на блюдечко крошечные кусочки творога или сыра. Сыр снегирю нравился больше.