Молчаливый старичок, отрешенный от суеты, – всплеснув ручками, под наплывом воспоминаний:

– Жена! жена!.. Если она имеет милость – то когда и лягет с тобою!..

В больнице:

– Раскричался: ты пришел жену искать или лечиться?!

Я говорю: я – живой человек…

– Давай подженимся!

– Жениться – остановиться.

– Ну – женился, взял вдову, мужа ее убило на тракторе…

– Было у меня две жены, три сына…

– Женщины все это понимают больше нашего. – Чего ты боишься? – спрашиваю. – Я боюсь, – отвечает, – что ты меня бросишь.

– А математику я страшно любил – как жену!

– Что такое является источником для процветания жизни? Я так понимаю, что счастье, во-первых, и дети, во-вторых. Жена – нет. Дети.

– Двое детей у нее. Одного он состругал. Второго прижила.

– У нее дом в Ростове и муж непьющий.

– Муж мне попался неплохой, надо прямо сказать.

Я даже согласна, пишет, если б теперь был наполовину хуже. Выпивал, правда, изрядно.

«Женой я изменен».

(«Поэма из личной жизни»)

– Жена пошла работать в баню.

(Предел падения)

– И вся структура моей семейной жизни поломана!

– А это твоя пацанка?

– Кто ее знает? Жена пишет – моя.

Четырехлетний мальчик – девочкам постарше:

– У вас хоть какой-нибудь отец есть?.. Вернувшемуся из лагеря:

– Знаешь, папа, я очень боялся, что приедешь не ты, а мне скажут, что это – ты.

– И може будет еще и у нас товарищ киндер!

Из прошлого. Где-то в Сибири по комиссии выпускают на волю 58-ю статью. Женщины, понаехавшие из деревень, выстроились у вахты – предлагать себя в жены и выбирать в мужья. Гулящую опер погнал: – Здесь не для таких!

Ситуация торговых рядов. Скромно, степенно, никаких шуточек и смешочков, с пониманием важности шага. У 58-й репутация – дай Бог. Хороший товар. Может, кто и останется. Колорит, если угодно, Киевской Руси. Ожидание.

В жензоне:

– Дай я тебе рубашку постираю.

(Если произнести эту фразу просительно, как о милости, то можно уловить, что с нее и начинается семейная жизнь, пускай все общее хозяйство, и дом, и любовь – в одной этой рубашке…)

Оказался возможным еще один поворот низменно-эротической темы – со знаком плюс. Секс – как знак доверия (что может быть доверительнее, чем эта близость вчера еще незнакомых людей – когда даем друг другу то, что никому не показываем?..).

Надзирательница в тюрьме – заключенному:

– Приходи, когда освободишься. Сама штаны сниму. (Освобождаться же ему – и она это знает – не раньше чем через одиннадцать лет.)

Здесь слышится нищета и беззащитность гостеприимства – всё в печи мечу на стол – на, попробуй! – панибратство, завязывание родства с бедняком, которому никто не подал, а я не жадная, поделилась общим куском, не претендуя на большее, чем сели встречные и закурили. А что еще мы можем предложить друг другу?..

Вообще, пол – это какой-то сплошной плач на реках вавилонских.

…Почему-то у мужчины виднее срам.

И клеймо (дополнительное) на человеке – еврей.

Всякий человек – еврей.

…Я повторяюсь и переливаю из пустого в порожнее. В оправдание замечу, что текст как пространственная задача не может быть ни статичной площадкой, ни движущейся в одном направлении лентой. Он ближе к кругам по воде. Антиномии – типа «зимы», «солнца», «острова», «женщины», «книги» и т. д. – заставляют слова разбегаться по радиусам, повторяя и исключая друг друга, производя вращение речи, ее возвращение к старым загадкам, берущимся как бы усилием, приливом смысла, а затем отливом в бессилии разрешить с кондачка обратимые парадоксы, которые без такой обратимости были бы данью формы и только. В том же роль иронии, не дающей миру застыть с выпученными глазами однозначной, горластой безжизненности, но вносящей колыхание в речь, наподобие модуляции голоса, который, удаляясь, без конца возвращается к своему началу, пока мы не догадаемся, что это не поток слов, не голос, но сам горизонт вращается и поворачивает вспять, даруя и черпая силы жить дальше и дальше. Два писателя открыли нам, что юмор – это любовь. Гофман и Диккенс. Они открыли, что Бог относится к людям с юмором. В юморе есть снисходительность и ободрение: «ну-ну!»