Постойте, это мы написали «без заметных апелляционных перспектив»? – извините – поторопились… Там, где недавний выпускник юракадемии будет полдня растерянно изучать обвинительное заключение, вальяжный адвокат с бабочкой «а-ля Добровинский», думается, вспомнит стоящие на полке любимые поэтические томики «Всемирной литературы» – и через два часа настучит на компактном «hp» апелляционную жалобу из двух частей… Ну, хотя бы такую.

Часть 1: «Здесь все начиналось исподволь, Лена будто восходила по стихотворению, но не успела зайти слишком далеко, в стишке упоминалась „оглобля в сугробе“, и Лене вдруг показалось, что вокруг этой торчащей оглобли начал вращаться весь мир: сначала неспешно, локально, а потом всё более ускоряясь и захватывая все больше места, так, что Лена даже ухватилась за край постели, чтобы не упасть, хотя и лежала на спине. На словах „И ослик в сбруе, один малорослей“ неостановимые слёзы восторга перед чем-то необъяснимым потекли у нее по вискам, и, казалось, с такой неестественной обильностью не могут они течь долго, слёзы вроде тех, что могут нахлынуть, если в фильме происходит что-то печальное, но вместе со строками: „Весь трепет затепленных свечек, все цепи, // Всё великолепье цветной мишуры… // Всё злей и свирепей дул ветер из степи… // Все яблоки, все золотые шары“ {из стихотворения Б. Пастернака „Рождественская звезда“} … Лена оказалась будто перед огромной, гладкой каменной стеной, которой не было конца ни справа, ни слева, ни сверху. Она почувствовала то, что, наверно, по мысли Кубрика, чувствовали обезьяны перед обелиском в „Космической Одиссее“» [Сальников 2019, с. 82 – 83].

Часть 2: «Когда Лена посмотрела на бумагу, ее охватило совершенно то же чувство, что она помнила еще со времени, когда прочитала „Рождественскую звезду“, и которого не испытывала с тех пор ни разу: это было чувство, что речь движется, как непрерывный сильный ветер, пробирая холодом и заглушая все остальные звуки вокруг; начиналось стихотворение так: „Это было давно. // Исхудавший от голода, злой, // Шел по кладбищу он // И уже выходил за ворота“ {из стихотворения Н. Заболоцкого „Это было давно“}. Накрыло Лену еще до того, как стишок оборвался строчками: „В этой грустной своей и возвышенно чистой поэме“. Еще на словах: „И как громом ударило // В душу его, и тотчас // Сотни труб закричали // И звёзды посыпались с неба“ {Там же} … Лена почувствовала, что душу ее, такую уже устоявшуюся, где всё давно лежало на своих местах: стыд – вот тут, страх – здесь, ликование – вон там, – одним движением речи вдруг перемешало и завертело невероятно, похоже по ощущениям на детское чувство пустоты в животе, если дворовую карусель раскручивали слишком быстро» [Сальников 2019, с. 371 – 372].

В знаменитой поэме об ученом муже, продавшем душу дьяволу, есть такие строки:

Но если главный герой романа «Авиатор» – Иннокентий Платонов – в юности мечтал стать авиатором, затем учился на художника, но, в конце концов, не стал ни тем, ни другим – не к нему ли относятся эти слова великого немецкого поэта?

Правда, конечно, надо учитывать обстоятельства непреодолимой силы: его вынудили фактически попрощаться с жизнью в ходе рискованного эксперимента по криогенной (при сверхнизких температурах) заморозке заключенных в Соловках в 1932-м, фантастическим образом (в роли галилеянина выступил возродивший Платонова к жизни доктор Гейгер), возвратили из небытия в 1999-м. Но мечты-то не сбылись…