Жив все-таки.

Еще не вполне соображая, что делаю, я встаю, подхожу к нему и опускаюсь на колени. Всадник смотрит на то, что осталось от его рук, и, клянусь, похоже на то, будто они отрастают заново…

Я успокаивающе кладу ладонь на его голую грудь. От моего прикосновения всадник вздрагивает, словно ожидая удара.

У меня перехватывает горло. Это ожидание мне слишком хорошо знакомо.

– Тебя никто не тронет, – шепчу я.

Взгляд всадника обращается ко мне. Лицо у него все еще опухшее, в синяках, но, по-моему… по-моему, если не обращать внимания на раны, то лицо у него очень красивое.

Тебе-то что до его лица?

Всадник пытается поднять руку – может быть, для того, чтобы оттолкнуть меня, – но там и поднимать-то почти нечего.

– Я тебе ничего не сделаю, – клятвенно заверяю я, и голос у меня звучит твердо. До сих пор я еще колебалась, помогать ли этому человеку, но теперь, после того как увидела его таким страдающим и испуганным, я его не брошу.

– Пить хочешь? – спрашиваю.

Он пристально смотрит на меня. Его зеленые глаза – почти такие же пронзительные, как светящиеся пятна на груди. Он не отвечает.

Хочет, конечно. Весь день, наверное, ничего не пил. Я отцепляю флягу, висящую на боку, и подношу к его губам.

Всадник бросает на меня чертовски недоверчивый взгляд.

Я изгибаю бровь. Неужели он думает, что я отравила воду? Делать мне больше нечего!

Чтобы доказать ему, что там обычная вода, я делаю глоток. Отнимаю флягу ото рта и подношу к его губам.

Он качает головой.

– Ты же наверняка хочешь пить, – настаиваю я.

– Мне ничего не нужно, – шепчет он тихо и хрипло.

– Дело твое, – говорю я, откладывая флягу.

– Почему? – хрипит он.

Это значит: «Почему ты помогаешь мне?»

– Любой порядочный человек бы так сделал.

Он недоверчиво хмыкает, как будто порядочный человек – это что-то нереальное.

Мы сидим вдвоем в тишине. Мне хочется задать всаднику множество вопросов, раз уж он очнулся, но я помалкиваю. Он все-таки не в лучшем состоянии.

Едва эта мысль приходит мне в голову, как всадник издает какой-то негромкий звук, и грудь у него начинает подниматься и опускаться все быстрее и быстрее.

– Что с тобой? – шепотом спрашиваю я. Сама не знаю, почему шепчу.

Я слышу скрежет его зубов и резкий звук – сдерживаемый крик.

А-а. Ну да, Ана. Этому человеку очень больно.

Недолго думая, я протягиваю руку и провожу пальцами по его волосам. Мой отец так утешал меня, когда я болела.

Изо рта всадника вырывается еще один болезненный звук, и я убираю руку, решив, что это, пожалуй, не так уж успокаивает. Но всадник тут же сам льнет головой к моей руке, тянется за моим прикосновением.

Расхрабрившись, я придвигаюсь ближе, и вот наконец голова всадника почти лежит у меня на коленях. Тогда я вновь провожу пальцами по его волосам. Это, кажется, приносит ему облегчение. Я смотрю на него – глаза у него закрываются, дыхание становится ровнее.

– Что с тобой случилось? – вполголоса спрашиваю я.

Он не отвечает, да я и не жду от него ответа.

Что ты делаешь, Ана? Из всех ошибок, которые я совершала в жизни, эта, пожалуй, хуже всех.

Однако я не жалею об этом, хотя должна бы. Определенно должна бы.

______

Среди ночи я просыпаюсь от криков где-то вдалеке. Поднимаюсь, оглядываюсь по сторонам. Последнее, что я помню, – как я гладила пальцами волосы всадника. А потом устала и прилегла…

Я протираю глаза и подавляю зевок. За окнами еще темно, и…

– Удрал… сукин сын… удрал!

Это мгновенно прогоняет мой сон.

Всадник все так же лежит рядом со мной. Зеленое свечение от пятен на груди озаряет лицо. Глаза открыты.

Он тоже услышал.

Я выглядываю в окно, пытаясь разобрать, что там происходит.