Старуха шамкала губами. Она опять недослышала, о чем ее спрашивают, полезла в карман, вынула оттуда два медных пятака и проговорила:

– Уступи за десять копеек для старушки.

– Пятиалтынный, бабка. Дешевле несходно писать, – отвечал Колотов и закричал над самой ее головой: – Да о чем тебе прошение-то писать?

– О дровах, о дровах, о дармовых дровах, – отвечала старуха, услыхав, наконец, вопрос.

– Тоже о дровах. Да какие же тебе дрова, бабка, коли ты в углу живешь! Ведь в углу живешь?

– В углу, в углу… Два с полтиной за угол плачу.

– Ну вот видишь. Так зачем же тебе дрова-то, коли ты не квартирная хозяйка? Тебе не дадут. Не дадут тебе! – закричал Колотов.

– Отчего не дадут, коли всем дают. Что я за обсевок в поле.

– Тебя обязана отапливать квартирная хозяйка. Дров тебе не надо. Зачем тебе дрова?

– Мне-то? Продам, квартирной хозяйке продам. Ей продам. За угол сменяюсь. Да тебе мало гривенник-то, что ли? Так вот еще две копейки.

– Ничего мне не надо, ничего. Уходи. Зря о дровах писать будешь. Попусту только твои двенадцать копеек пропадут. Спрячь деньги и уходи.

Старуха не понимала и шамкала губами.

– Отчего же другие-то пишут? – спросила она наконец.

– Зря пишут. Тебе опытный человек говорит. Уходи. Мне написать прошение не лень, все-таки заработок, но я тебя же жалеючи отказываюсь. Спрячь деньги и иди.

Колотов выпроводил все еще недоумевающую старуху за дверь и сказал жене:

– А что бы нам адмиральский час справить? Сейчас пушка выпалила.

– Можно. Картофель сварился, селедка есть, – отвечала жена. – У тебя в посудине-то там осталось?

– Осталось-то, осталось, да мало на двоих. Что же нам бедняться-то? Сорок восемь копеек получил. Двугривенный министерству финансов пожертвовать можно. Ты накрывай стол и припасай все, а я живо спорхаю.

Колотов надел фуражку с замасленным красным око-лышком, взял с окна порожнюю бутылку и выбежал из квартиры.

Окраина Петербургской стороны. Утро. Мелочная лавочка в доме Мумухина, весь двор которого заселен угловыми жильцами, переполнена покупателями. Все больше женщины с головами, прикрытыми платками, кацавейками вместо платков, накинутыми на голову. Изредка появится мужчина, спрашивающий табаку за три копейки, или девочка ниже школьного возраста, требующая булавок на две копейки или что-нибудь в этом роде. Мужчины на работе или опохмеляются, дети в городских училищах.

В лавке холодно, на дверях намерзли ледяные сосульки, пахнет треской, кислой капустой, дрянным деревянным маслом. Лавка освещена керосиновыми лампами, хотя уже давно на улице брезжится сероватый дневной свет. Перед иконой на самом видном месте, между банками с пастилой в палочках и с мятными пряниками, теплится лампада. Под лампадой свидетельство на мелочной торг в деревянной рамке под стеклом, а около него высятся сахарные головы в синей бумаге. За прилавком рыжебородый приказчик в замасленном картузе, в полушубке и переднике. Около него подручные мальчики. И приказчик, и мальчики мечутся как угорелые, отпуская товар. Стукают медяки, опускаемые в выручку через щель в прилавке, звякают весы, и в то же время громко происходит выкладка на счетах. Суетня страшная, а приказчик то и дело кричит на подручных мальчишек:

– Порасторопней, порасторопней, ироды! В носу не ковырять! Отпускайте покупателей!

Молодая еще, но сильно испитая женщина с подбитым глазом, выглядывающим из-под платка, ставит на прилавок глиняную чашку и делает заказ:

– На пятак студня, на копейку польешь его уксусом и постным маслом и на четыре хлеба.

– Сегодня на деньги, Марья Потаповна, – делает замечание приказчик.