– Добр русский православный народ! – со вздохом сказал Скосырев. – Ведь вот и опохмелились благодаря добрым людям, и табаком запаслись, и на булку есть.

– Как птицы небесные мы… – согласился Чубыкин.

– Именно птицы небесные. Ведь не сеем, не жнем… а питаемся.

Они купили булку, кусок соленой колбасы, поделились и на ходу стали есть.

Вот и рынок. На углу стоял городовой.

– Ну, теперь нам надо разойтись. Вон городовой стоит, – сказал Чубыкин. – Положим, этот городовой меня отлично знает, и я его хорошо знаю, он давно тут стоит, но все-таки надо опаску держать.

Чубыкин и Скосырев разошлись. Скосырев пошел по направлению к рыночным лавкам, а Чубыкин шел мимо домов, находящихся против рынка, направляясь к магазину отца. Городовой, завидя его на тротуаре, погрозил ему с середины улицы пальцем. Чубыкин весь как-то съежился перед городовым и развел руками. Иного он ничего не находил, чем можно бы было ответить городовому.

В магазин отца Чубыкин вошел не сразу. Он остановился около окна магазина, на котором были разложены в корзиночках яблоки, груши, лежали банки с компотом и пикулями и высились две стеклянные вазы, в которых был насыпан кофе. Через окно Чубыкин смотрел, кто есть в магазине и много ли покупателей. За прилавком он увидал приказчиков, стоя пьющих чай, увидал большого серого кота, сидевшего около весов, но отца он не видел. Покупателей в лавке совсем не было.

«Обедать, должно быть, ушел, – подумал Чубыкин. – Ну, все равно зайду. Если скажут, что он дома, то можно и на квартиру. А то приказчики, может статься, и пошлют за ним».

Он робко вошел в магазин и остановился у дверей. При входе его приказчики переглянулись.

– Селиверсту Потапычу… – поклонился Чубыкин старшему приказчику в переднике поверх пиджака, державшему в руке стакан с чаем.

Старший приказчик не ответил даже на поклон, а иронически произнес:

– К нам теперь срамиться пришли? Мало вам сраму по рынку-то было!

Чубыкин ничего не возразил на это и сказал:

– Папеньку бы хотелось повидать. В магазине он?

– Был, да весь вышел. А о вашем пришествии и всех ваших мерзостях он уже предуведомлен.

– Какие такие мерзости? О чем ты толкуешь? Он больше всяких мерзостей для меня наделал. Выгнал вон из дома, капиталом моим завладел, который я от матери должен был получить.

– Ну, вы говорить говорите, да не заговаривайтесь! – перебил его приказчик. – Всякий пропоец…

– Ты-то какое имеешь право со мной так разговаривать! – вспыхнул Чубыкин. – Ты-то что такое? Наемник, и больше ничего.

– Извольте мне не тыкать. Коли я с вами говорю учтиво, обязаны и вы передо мной учтивость…

– Хороша учтивость, ежели пропойцем называют!

– А что же вы такое из себя содержите, позвольте вас спросить? Были сыном умственного и честного уважаемого купца, а теперь пропоец… Пропоец и скандалист, – прибавил старший приказчик.

– Ну-ну… Вы тоже не очень, почтеннейший… И про тебя знаем, что ты загребастая лапа насчет хозяйской выручки, однако молчим.

Приказчик вспыхнул.

– А вы зачем пришли сюда? Ругаться? – спросил он. – Так можно и городового позвать…

– Я не к тебе пришел, а к отцу моему. Можно его видеть?

– Вам сказано, что его в магазине нет. Обедать ушел домой.

– Домой? Обедать? Так мне туда к нему идти самому или вы за ним пошлете? – спросил Пуд Чубыкин.

– Там на рога вас примут. Там давно вас уж дожидаются, и дворники припасены, чтобы скрутить лопатки нарушителю семейного спокойствия.

Пуда Чубыкина передернуло.

– Какой такой я нарушитель семейного спокойствия! – вскричал он. – Я пришел к отцу за должным, за своим, за процентами с моего капитала. Я в Шлюшине с голоду издыхал, писал ему, чтобы он хоть сколько-нибудь выслал на пропитание, а он ни копейки! И после этого еще меня скандалистом называют!