Тао прекрасно знал, как пренебрежительно относятся в этой стране к его соотечественникам. Многочисленных трудяг – сапожников и торговцев называют узкоглазыми и желтолицыми.

От прямых оскорблений его самого спасает лишь высокое положение их семьи. Никто не смеет сказать Тао в глаза что-то обидное или любым другим образом проявить неуважение. Но некоторая брезгливость окружающих понятна и без слов.

Однако нельзя сбрасывать со счетов, что и на его родине в Поднебесной к чужакам и, особенно европейцам, относятся с еще большим отвращением.

Но все же, в любой недружелюбной обстановке, быть своим среди своих гораздо приятнее, чем чужим среди чужих.

Тао с детства привили любовь к своей родине и по этой причине он иногда чувствовал себя в стране, где вырос и провел практически всю свою жизнь, как птица в клетке.

Однако, день заканчивался. Сегодня опять полагалось быть в театре. Разгоряченный быстрой ездой, Тао подскакал к плетущемся по проселочной дороге телохранителям. Трое всадников развернули коней и спокойным шагом отправились в обратный путь.

Вечером, одетый по последней европейской моде, Тао уже занимал место в их, взятой на весь летний сезон, ложе, стараясь не обращать внимание на любопытные взгляды окружающих.

Театральный зал Общественного собрания производил впечатление. Конечно он был не такой, как многоярусные театры Москвы, которые привыкла посещать Сима, но достаточно большой.

Партер вмещал не менее двадцати рядов. По окружности располагался один ярус, разделенный на ложи большими мраморными колоннами, упирающимися в высокий сводчатый потолок.

Зал заполнялся превосходно одетой публикой. Дамы в вечерних туалетах, офицеры в накрахмаленных белоснежных воротничках и начищенных до блеска ботфортах…

С нарастающим беспокойством Сима смотрела в узкую щелочку занавеса.

Мамочки! Ее живот бурлил от волнения. Это тебе не гимназия.

Господин Чжан с семьей расположился в ложе в правой стороне. Сима ахнула.

– Что там? – Поинтересовался, стоящий поблизости актер в кафтане.

– Там какие-то басурмане!

– Дай посмотрю, – улыбнулся актер и заглянул в щелку, – это китайский посол, – равнодушно заявил он, – они всегда там.

Сима почувствовав, что сейчас с нею произойдет что-то ужасное, схватилась за живот и не разбирая дороги побежала в уборную.

К своему выходу она успела вернуться, но режиссер за кулисой уже рвал и метал:

– Где посыльный? Куда делся?

– А я предупреждала! – Нашептывала ему на ухо Азарова.

– Раиса Денисовна! – Рявкнул на нее режиссер, – идите уже… на сцену! Ваш выход!

Все выступление прошло для Симы, как в тумане. Она смутно помнила, как вышла, отдала купчихе Азаровой письмо, как произнесла слова.

– Молодец! – Режиссер удовлетворенно хлопнул ее по плечу, но сразу одернул руку, вспомнив, что Сима – барышня. – Все хорошо! Серафима… как вас по-батюшке?

– Васильевна.

В голове у нее неожиданно прояснилось, – “Меня что, похвалили? Сам режиссер?” – Она расплылась в счастливой улыбке.

Остаток спектакля Сима провела стоя за кулисой, как завороженная наблюдая за происходящим на сцене.

На общий поклон ее впрочем не допустили.

– Куда? – Одернул Симу помощник режиссера, – не положено!

Она расстроилась, но не сильно. Гораздо большее расстройство испытывала в это время Азарова. Исполнители главных ролей выходили на поклон по центру сцены. Она же довольствовалась местом почти у кулисы и все это на глазах Симы! Последнее Азаровой было отчего-то особенно неприятно.

После поклона Раиса Денисовна ворвалась в гримерку, быстро переоделась и, не снимая грима, удалилась, сильно хлопнув за собой дверью.