– Каков солдат, таков о нем и лад…

Прищуренный, всевидящий глаз Правдюка оглядел бойцов. У всех замерло сердце. Сейчас он подстрелит кого-нибудь вопросом. Уж больно любил он эти коварные вопросы задавать. Попробуй не ответь, житья не даст.

Андрей поймал на себе взгляд и смекнул: спросит сейчас. Он торопливо сел на устав, но Правдюка не проведешь. Не зря их отделенный к каждому празднику благодарности получает и на всех совещаниях младших командиров его в пример ставят.

– Товарищ Полагута, – слегка улыбнулся Правдюк. Андрей встал, замер. – На уставах не сидят… Помять можно. Книга ценная.

Андрей растерянно смотрел на Правдюка.

– Скажите мне, товарищ Полагута, а после скольких предупреждений часовой стрелять может?

Полагута переминался с ноги на ногу. Вопрос застал его врасплох. И тут из-за спины Правдюка Еж показал два пальца.

– После двух, товарищ сержант, – тяжело выдохнул Полагута.

– Так, так… А через сколько часов часового с поста меняют летом?

Опять Еж поднял кверху палец.

– Через час, – ответил Полагута.

– Ну, а зимой?

И тут произошла заминка. Сколько Еж ни перекрещивал один палец другим, Андрей никак не мог догадаться, что означал крест из пальцев.

– Зимой в караул пойдет, тогда и узнает, – вставил Еж.

Правдюк сердито взглянул на него.

– В уставе ж записано… Почитайте еще раз, Полагута. Пропустили вы то важное место.

И тут Правдюка вызвал к себе Миронов.

Андрей подошел к Ежу и крепко пожал руку.

Вот так, кажется, ни с того ни с сего и завязалась дружба между Андреем и Ежом.

Особенно трудно было Андрею, когда появился в их взводе новый командир – лейтенант Миронов. Такой «служака», никому не дает покоя.

– Не в пользу мне эта наука лейтенантова пошла, – говорил он своему другу Ежу, рассматривая себя в зеркало. – Поглядела бы моя марушка[1] – не признала бы. Первое время думал: не выдержу этой жизни. Загонит она меня в домовину[2]. В армию уходил – во мне шесть с половиной пудов было, а теперь от силы пять.

Он смотрел с грустью на свои широкие ладони с янтарными бугорками мозолей, будто видел их впервые в жизни.

– Мне все наши лесорубы гуторили: выхолишь руки в армии, не захочешь опять за топор браться. А тут, гляди, какие мозоли нагнало, – показал он Ефиму. – Больше, чем в гражданке были. Эх, – вздохнул он, – сколько эти руки земли перекидали, пока солдатской наукой овладел!

– Да, землищи перевернули дай бог каждому, – щурясь и затягиваясь, поддакивал Еж.

…В одном конце казармы тускло светит одинокая дежурная лампочка. Слышны глухие шаги дневального. После напряженных полевых тактических занятий бойцы спят как убитые.

– Как думаешь, Андрей, будет завтра тревога? – спрашивает Еж. – Что-то лейтенант наш шибко носился по казарме перед отбоем, все отделенных накручивал.

– На той неделе пойдем в лагерь к Серебряному ручью, к показным тактическим учениям готовиться. Сегодня Правдюк рассказывал, как гонял их там наш лейтенант.

– А давай поспорим – завтра тревоги не будет, – предложил Еж.

Спорить было его страстью. Еж приметил, когда ожидается тревога, роту перед отбоем навещает кто-нибудь из командования батальона, а вот сегодня никого не было.

– Кто проиграет, один всю неделю пулемет чистит и к городскому отпуску пачку «Казбека» покупает для шика. По рукам?

Они протянули руки, молча разняли их о тумбочку и вскоре заснули.

Едва забрезжил рассвет, роту подняли по учебно-боевой тревоге. Командир роты подозвал командиров взводов.

Пока ставилась «боевая задача», бойцы вполголоса переговаривались. Еж ворчал и сердито косился на всех. У него все валилось из рук, лопата не лезла в чехол, в спешке он схватил чужой противогаз.