И видится мне всё в суете мирской:Предсмертный тихий шепот уходящих

И звонкий крик младенцев приходящих…

Через два дня в городе появились первые красноармейцы. На всех досках объявлений, на базаре, на стенах домов, на столбах появилось следующее объявление:

– Постановление Исполкома Кисловодского городского Совета депутатов трудящихся. 14 января 1943 года.

С сего числа в городе восстановлена советская власть.

Всем гражданам в трёхдневный срок сдать всё имущество государственных и кооперативных предприятий и учреждений. Место сбора – рынок города.

Лица, не сдавшие в указанный срок имущество, несут ответственность по законам военного времени.

Председатель исполкома Н. Митрофанов.

Итак, закончилась оккупация города. Открылся хлебозавод, заработало на полную мощность первое предприятие – Кисловодский Горместпромкомбинат (шили шинели, шапки, обувь – для фронта; одеяла, простыни и наволочки – для госпиталей). Госпитали с первых же дней освобождения города начали также принимать раненых с фронтов.

Мама теперь работала в том же эвакогоспитале №3176.

Бабушки Оля и Фрося опять уехали в свою станицу, и мы с Шуркой теперь были целыми днями вдвоём дома одни. Недалеко от госпиталя, на улице Овражной, мать нашла для обмена дом, чтобы быть ближе к работе: прибегать-присматривать за нами, что с её хромой ногой было немаловажно. Старый наш знакомый – хозяин Старков перевёз и своё, и наше имущество на тележке, запряженной двумя осликами. У него было много живности, и он с удовольствием менялся на самую окраину города. Вдобавок он должен был по договору доплатить две тысячи рублей, но отдал матери только пятьсот, а остальные всячески оттягивал, а затем постарался совсем забыть. Это был красномордый, ещё крепкий старик с толстой женой – купчихой (она постоянно торговала на базаре). У них всего было вдоволь и они не радовались приходу советской власти.

Теперь у нас было только две сотки сада. Мы жили на первом этаже в двух маленьких комнатах с остеклённой верандой, а над нами жила другая семья.

Мать приходила с работы очень поздно, а иногда, когда поступала очередная большая партия раненых, вообще оставалась в госпитале на ночь. Бинтов не хватало, и при госпитале организовали в прачечной их стирку. Стирали сотни метров гнойных, кровавых бинтов на обычных ребристых цинковых досках в ванночке. В прачечной сыро, пар, вонь – бедные женщины иногда выбегали еле живые наружу – подышать чистым воздухом, их рвало. У матери до конца жизни так и остались исковерканные, истёртые до ногтей пальцы на руках. А днём мать ухаживала за ранеными.

– Дети – что творится!

– говорила мать, приходя домой.

– Проклятый Гитлер! Сколько людей он загубил! Молодые – им бы жить, да жить. Умирают, кричат, стонут, проклинают всех и вся (даже нас), особенно, когда отойдут и увидят, что хирург отрезал ногу или руку. А плачут иногда – как дети!

Мать рассказывала, что всю жизнь ей снится один и тот же сон: сотни раненых в кровавых бинтах, один врач с лампой, бегающий от одного к другому. И стоны со всех сторон:

– Сестричка, возьми нож и дорежь меня! Доктор – пристрели, братец, меня!

Мать со временем привыкла к крови, слезам, крикам, проклятьям. Кормила тяжелораненых, убирала за ними, приносила – уносила «утку», помогала врачам при операциях и перевязках. С умерших бойцов снимала бинты и стирала, стирала их горами, чтобы пустить их в ход заново. Как могла, облегчала раненым страдания, ласковым словом утешала слепых и потерявших руки – ноги. А выздоравливающим бойцам помогала писать домой письма.