– Марик, нам пора, – ещё раз напомнила мама. – Там бабушка уже заждалась…

– Кстати, Тане, маме вашей, передайте от меня поклон. Я её редко вижу в последнее время.

– Да, она мало выходит. Болят ноги…

– Жаль, Григорий Моисеич рано ушёл…

Он замолчал, и в комнате наступила напряжённая тишина. Только ходики стали слышны особенно явно, и Марику показалось, что они вдруг замедлили ход. Мама сидела необыкновенно бледная, закусив нижнюю губу, а Миха, опустив голову, чему-то улыбнулся и даже невнятно замурлыкал, процеживая через хоаны какую-то старую мелодию.

– Я ведь с вашим папой встречался месяца за полтора-два до его смерти. Здесь, в этой конуре. Он всегда при встрече здоровался со мной и любил переброситься парой слов по-польски. И под мышкой у него нередко была польская газета, обычно "Жиче Варшавы".

"Jak się masz, panie manЗger", – так он часто меня приветствовал, и мы с ним смеялись. А в тот день…

Миха поднял голову и увидел мамино лицо.

– Извините, я, наверное, опять допустил бестактность…

– Рассказывайте, – чужим голосом сказала мама, глядя на него широко открытыми глазами.

– Он мне поведал в тот день необычную историю из своей жизни. Он был молодым, жил в Ровно и ходил в местный ресторан слушать одну певичку, в которую страшно влюбился. Как он мне сказал – смертельно.

Он упомянул её имя, но я сейчас не вспомню, кажется, Хелена. Она пела со сцены разные модные танго и фокстроты того времени. И он каждый вечер приходил её послушать. Но однажды, когда она была на сцене, пьяный польский офицер крикнул ей что-то оскорбительное.

Тогда ваш папа бросился к нему и потребовал извиниться. Офицер вытащил пистолет и сказал: "… но сначала я тебе прострелю голову, еврей". И он бы это сделал, но тут какой-то находчивый приятель вашего отца дёрнул рубильник, и свет во всём зале погас. Началась суматоха, ваш папа скрылся, но, увы, он уже не мог больше появляться в этом месте. Любовь и впрямь чуть не стала смертельной.

– Какой классный сюжет для рассказа или даже романа! – восхищённо произнёс Марик.

– О да, но это ещё не конец истории. На следующий же день офицера разжаловали, буквально сорвали с него погоны… Но не за то, что он устроил скандал и грозился убить человека. Его разжаловали потому, что по законам офицерской чести – если оружие извлечено из кобуры, оно должно выстрелить. Это был их кодекс. Спесивый кодекс вояк. Вот с такой концовкой рассказ станет по-настоящему увлекательным.

А само танго… не знаю, как оно называется, но вы, Фаина, наверняка его слышали, он ведь часто пел, когда у вас собирались гости. Даже я иногда слышал его голос, особенно летом при открытых окнах… Я хорошо помню, как он сидел в этой комнатушке и рассказывал свою историю, а потом вдруг начал петь старое танго из репертуара певички кабаре. Это было так неожиданно и безумно трогательно. И, кажется, совсем недавно…

И вдруг Миха запел. Он пел мягким баритоном, с придыханием, видимо, немного волнуясь, и голос его чуть вибрировал:

– Миха, я и не знал, что вы умеете петь! Вот здорово! – Марик смотрел на дворника, как на только что сделанное открытие, но мама сидела на краешке стула, напряжённо выгнув спину, готовая сорваться с места.

Она молчала, и только глаза её были подёрнуты поволокой, будто облаком, которое медленно таяло, пока не исчезло совсем…

– Сколько мы вам должны за марки? – Голос её дрожал.

– Мама, ну ещё пять минут, – попросил Марик.

– Нам пора идти… Сколько?

Миха поднялся из-за стола.