– Ну здравствуй, что ли, – усмехнулся путник, глядя на Алька.

Саврянин, не отвечая, молча объехал его по кругу, недвусмысленно выражая свое отношение и одновременно изучая противника.

– Неужто не рад меня видеть?

– Нет, – наконец соизволил разлепить губы белокосый, и слово вышло как плевок.

– А я вот, напротив, – очень рад. – Судя по тону, путник не кривил душой и не иронизировал. Да и смотрел дружелюбно, тоже оценивая Алька, но скорее с отцовской гордостью.

– Еще скажи, что община послала тебя передать мне свои извинения и позвать обратно в Пристань, – презрительно бросил саврянин.

– Нет, – даже не попытался юлить путник. – Мне поручили тебя убить. Точнее, я сам вызвался.

– Ну попробуй, – криво ухмыльнулся белокосый. Правая рука у него уже давно лежала на оголовье меча и сейчас лишь стиснула пальцы.

– Не хочу, – рассеянно, как от чего-то маловажного, отмахнулся путник. – Не сейчас. Альк, мне надо с тобой поговорить.

– Не хочу, – оскалился тот.

– Даже не хочешь узнать о чем?

– У нас было семь лет, чтобы наговориться всласть.

– Ты и тогда пропускал мимо ушей то, что не желал слушать, – с укоризной заметил путник.

– Лучше бы я пропускал еще больше.

– Вот упрямец! – добродушно, хоть и с досадой посетовал странный тип. – Я же хочу тебе по…

– Значит, не сейчас? – зло перебил его саврянин. – Тогда отлипни от моей подошвы!

– Альк…

Но белокосый уже развернул корову, и Жару с Рыской пришлось сделать то же самое, так ничего и не поняв.

Догонять их путник не стал, только вздохнул вслед и головой неодобрительно покачал. Однако никто не сомневался, что так просто он не отвяжется.

Благостная улыбка покойницы припомнилась сегодня многим весчанам. Особенно когда до жеребьевки дошло. Голова сам нарвал листьев с простой и рыбьей ветлы, смешал в глубокой шапке. По виду одинаковые, по весу вроде тоже, только вторые сразу тонут.

Принесли корчагу с водой, установили посреди двора. Самую большую, чтоб всем видно было: без обмана.

– Ну что, люди добрые, тяните…

Освободили от этой чести только голову, кузнеца, мельника да лавочника, потому как без них Приболотью убыток больший, чем если бы все остальные мужики в город уехали. Трое счастливчиков, надув щеки, гордо расхаживали среди мнущихся у шапки одновесчан, упиваясь своей значимостью (ну и облегчение немалое, конечно!). Голова все равно был мрачен: овца только о своем ягненке думает, а пастух обо всем стаде. А как же общинное поле? И пруд собирались вырыть, сазанов запустить… Эх! Хоть бы жребий на какого-нибудь лентяя пал, вроде дядьки Хвеля – до обеда под яблоней дрыхнет, а после обеда на другую сторону ствола переходит, куда тень уползла. Другое дело, что он и тсарю не больно нужен, разгневается еще за такой «подарочек»…

Гонец и тсецы околачивались неподалеку, но к корчаге не подходили, чуя, что на них и так злы. Путник вообще куда-то исчез – небось к речке купаться поехал, весковый дух смывать.

– Давайте-давайте, – поторопил голова. – Ждете, покуда завянут? Колай, тяни!

– А чего сразу я? – возмутился тот, пряча руки за спину. – Пущай Ледок тянет, он ближе стоит!

– А чего я?! – Высокий тощий мужик попятился, мигом став дальше.

– Тяни, – устало повторил голова, сунув шапку Колаю под самый нос. – Первым, последним – все равно от судьбы не уйти.

Отступать было поздно и некуда: сзади сопели и подпирали так, что хоть целиком в шапку нырни. Колай медленно вытащил потную ладонь, обтер о штаны. Потянулся к шапке – но с полпути отдернул, вытер еще раз. Вокруг нервно захихикали.

Со второго раза мужик донес-таки руку, запустил. Листья были гладкие и прохладные, с мелко иззубренными краями. Черешки колкими клювиками тыкались в пальцы: возьми меня! Нет, меня!