Ничего интересного. Правда, на странице назначений глаз машинально отметил что-то. Пролистав историю почти до конца, он вернулся к той странице, где что-то такое мелькнуло. Вот оно: «indеx-m». Пора наконец, выяснить, что это за индекс.

Негра унесли два здоровых мужика с перекошенными мордами. Оба так и шныряли глазами по сторонам, верно, ждали нападения мертвецов. Мышкин сладко потянулся и снова взялся за статью.

Но, в голове непонятно откуда всплыло: «Конечно… конечно, древнеегипетские жрецы… так, жрецы… служители культа Ра – Бога Солнца… А при чем тут Бог солнца? Нет, запишем фразу, она вообще здесь безо всякого смысла, но записать надо…» И тут в мозгу у него словно кран слетел с резьбы – хлынул поток информации. Мышкин схватил карандаш, стопку бумаги и на полном автомате стал быстро записывать начало доклада о солнечной активности.

– Немножко интрижки подпустим, – бормотал он, принимаясь за десятую страницу. – Кто сказал, что научные тексты не могут быть такими же увлекательными, как детективы? Еще как могут… потому что самая настоящая драма в жизни только одна – драма идей. Ну, что там получилось?

И медленно стал перечитывать текст, четко выговаривая шепотом каждую фразу.

Донесся посуды. Значит, Клюкин уже налаживает сервиз «Морганатический» – от слова морг.

– Тащи шефа! – послышался голос Литвака.

– Сам придет! – возразил Клюкин. – Полиграфыч! – крикнул он.

Мышкин не ответил: перед ним возникла классическая задача для Буриданова осла. Писать дальше? Пойти пьянствовать?

Он давно усвоил, что процесс творчества – это всего несколько мгновений. Все нужное проносится в мозгах за доли секунды. Секрет лишь в том, чтобы эти секунды охватить внутренним взглядом, разложить спрессованную информацию на слова и записать. За несколько часов. Или за несколько дней. Или месяцев. И только дурак пренебрегает драгоценными в жизни мгновениями, каждое из которых уже никогда не повторится.

С другой стороны, ничего в голову ему сейчас больше не приходит. Так что же – писать дальше? Или пойти пьянствовать? Писать?.. Пьянствовать?..

– Писать, Дмитрий Евграфович! – решительно сказал себе Мышкин.

– Дмитрий Евграфыч! – дверной проем заняла фигура Клементьевой.

– Ась? – приложил он ладонь к уху. – Чяво тябе?

– Вас ждем.

– Давно?

– Да уж минуты две.

– Любимого шефа и два часа ждать – радость и счастье.

– Подождать? Рискуете, – предупредила Большая Берта.

– А что там такого рискованного?

– Буженина.

– Из лавки?

– Моя.

– Как же ты посмела скрывать от меня главное, несчастная? – вскричал Мышкин, бросил авторучку и отодвинул Клементьеву в сторону.

– Ничего я не скрываю…

Но Мышкин уже был за столом.

– Дай-ка мне тот, крошечный, – попросил он Клюкина, указывая на ломтик буженины величиной с ладонь и, закрыв глаза, медленно, с наслаждением разжевал его.

– Ах, Даниловна. Даниловна! – печально проговорил он. – Какая баба пропадает! Ослепли мужики все вокруг, до единого. Но ты все равно в девках не засидишься! Хоть и большая уже… Сколько годков тебе? Сороковник есть?

– Тридцать восемь, – застенчиво призналась Большая Берта.

– Врешь поди.

– Тридцать восемь и одиннадцать месяцев, – призналась Клементьева. – Да ведь вы все знаете.

– Ничего не знаю, коль спрашиваю. Больше тридцати тебе никто не даст. Вот и меня ввела в заблуждение твоя удивительная моложавость. Ты никогда не состаришься.

– Так ведь сорок скоро…

– Сорок – самый сладкий в твоей жизни период. Молочно-восковая спелость. И тянется он где-то до восьмидесяти лет. Так что сладко будет и тому, кому разрешишь себя распробовать. Только чтоб не врач! И тем более, не патологоанатом!