Оказавшись вплотную у машины, она стояла первой с краю, я прилип к стеклу, пытаясь разобрать, что или кто там внутри. Сначала показалось, что это не Лариса и вообще не женщина, а лежит манекен под странно изломанным углом, освещение дальнего фонаря давало жуткий эффект. Потом присмотрелся и понял, что на сидении полулежит человек, совершенно неподвижно. Далее по контурам опознал Ларису и стал дёргать дверцу, она не открывалась.

Вот тогда, на том месте и в смутном состоянии я совершил ошибку, за которую теперь плачу и не могу расплатиться, даже не представляю себе, как далеко зайдёт расчёт. Если бы я этого не сделал, то не сидел бы тут и не лил горести без всякого зазрения. Просто иногда вспоминал бы неудачу в смущении, и вскоре позабыл.

Мы давно сидели в подвале ночного клуба «ОГИ», других посетителей не было и не предвиделось по раннему часу. Деликатные официанты-бармены в количестве двух свыклись с невыгодными посетителями и изредка осведомлялись, не нужно ли чего. Получив очередной заказ по части кофе, мальчики-девочки меняли пепельницу и отплывали в тьму под сводами, вскорее появляясь у освещенного бара, где через раз включалась и деятельно шумела кофейная машина.

В продолжении долгого мучительного повествования я, кроме того, что пила кофе залпом и курила беспрестанно, в основном смотрела на выложенную плиточной мозаикой поверхность круглого стола и почти не поднимала глаз на собеседника. Понимала, что так ему легче вести рассказ, и что в моей части диалога никто не нуждался. Только про себя отмечала основные вехи истории и бессознательно укладывала их по плиточному рисунку круглого столика. К указанному моменту моя мозаика завершилась, описав овал вокруг куска с четырехлистным цветком клевера, центрального на круглой столешнице.

Четырехлистник, на сей раз отчаянно несчастливый, символизировал главную и непоправимую ошибку друга Вали, о коей должна была зайти речь в последующем повествовании. Я вполне догадывалась, это было несложно, в чём именно роковая оплошность состояла. С неё начался ступор в рассказе, именно это деяние согнало нас с места в конторе и погнало в подполье клуба «ОГИ». Однако элементарная вежливость требовала риторического вопроса, я его исполнила в излюбленном Валькой варианте.

– А именно? – спросила я, отрываясь от плиточного цветка неудачи.

– Интересно, кто бы поступил иначе? – Валентин с чувством задал встречный вопрос, далее доложил добавку. – Из любого соображения. Там был весь букет.

– Понятно, – я догадалась, как облегчить участь друга и предложила первую позицию. – Во-первых, она могла быть в отключке, но жива, и первая помощь…

– Ты очень доброе дитя, мало того, что прелестное, – Валька неохотно взял наживку. – Об этом я подумал потом, в целях доклада брату Петровичу, а колотил камнем в стекло, обернув его тряпкой, далеко не в таких гуманных мотивах, скорее в порыве неосознанных чувств.

После указанного места в повествовании возникла пауза, в течении которой материализовался мальчик из бара, получил заказ, унёс пепельницу и скрылся. До и после висела гнетущая сумрачная тишина, мне опять пришлось подставить плечо под неподъёмный груз чуждых эмоций.

– Валь, давай пошлём дяденьку Марселя Пруста к чертям собачьим? – я предложила вроде как по простоте душевной. – Он у нас лишний в этом подземелье, мне так кажется. Из каких соображений ты бил стекло – в принципе не очень важно. Я буду считать их гуманными, ладно?

– Ты опять права, пифия хренова, – сознался Валентин. – Как дойду до этого места, тянет выворачиваться наизнанку, просто мазохизм в чистом виде. Действительно, какая, собственно, разница что я себе думал, когда делал? Да никакой! Короче, протокол ты читала, я добавлю, что открыл дверцу изнутри, нашёл мёртвое тело, хотя не остывшее, вынул из окровавленных рук дамскую сумку и скрылся с нею в ночи. До того опознал, что кончина наступила ввиду порезанных вен на обеих руках и последующей потери крови. Сумка снаружи сильно промокла, но внутри почти нет.