– Скажите, товарищ Жюков, если применить эти новые «катюши» против окруженной Сталинградской группировки, – это намного ускорит капитуляцию?

– Безусловно подорвет способность противника к сопротивлению, товарищ Сталин. Только…

– Только щто?

Не хотелось бы применять это оружие на своей земле, товарищ Сталин. Только в логове. Уж больно это страшно.

Прототип V: образца 37 года.

– Товарищ Ежов, а что у вас по вредительству на 17-м заводе?

Нарком побледнел. Сказать вот так, навскидку о положении с вредительством на номерном заводе, не бывшем на слуху, он не мог. У него и без какого-то там 17-го было, о чем доложить Вождю. Вредительство на производстве множилось, армии вредителей плодились, как мухи в гнилом мясе, органы захлебывались под девятым валом сигналов от секретных сотрудников и просто бдительных граждан, но именно об этом заводе ничего особенного вроде бы не поступало. Это было очень плохо, настолько, что могло кончиться катастрофой. Не могло того быть, чтобы Сталин спросил просто так, без всякого на то повода. Причем повода очень серьезного, иначе он не спрашивал бы так, как будто между прочим. Надо было отвечать, отвечать срочно, причем таким образом, чтобы, не дай бог, не соврать ни единым словом.

– Работаем, товарищ Сталин. Не хотелось бы докладывать, пока не будет полной ясности.

– То есть явных сигналов, – взгляд светло-светло-карих, в крапинку глаз проник, казалось, в самую душу, – как я понимаю, нэ было?

– В отдельном производстве, – в отчаянии соврал нарком и похолодел, понимая, что, может быть, загнал себя в смертельную ловушку, – товарищ Сталин. Разбираемся особо тщательно.

Этот завод заплатит ему за этот разговор отдельно. У них там будет не просто вредительство, не просто заговор, а целое контрреволюционное кубло. Штаб контрреволюции и всех недобитых троцкистов разом!

– А вот этого не надо. Дело передадите курьеру. Все документы, все записи. И знаете еще, что, товарищ Ежов? Уберите оттуда всех секретных сотрудников, список которых тоже передадите курьеру. Дело берется под особый контроль. Нэ надо, чтобы сотрудники толкались локтями и мешали друг другу. Ви меня поняли? Товарищ Берия будет докладывать лично мне.

А ведь это конец. Очень может быть. Необходимо, просто-таки жизненно необходимо узнать, что там делается на самом деле, и ослушаться тоже ни в коем случае нельзя. Что же делать?

– Идите, товарищ Ежов. Спецкурьер отправляется вместе с вами.

Пуля в затылок, может быть, прямо сейчас. О спецкурьерах рассказывают разное.

Глаза в крапинку на секунду, не больше, уперли пристальный взгляд в закрывшуюся за наркомом дверь. Бог ты мой, с кем приходится работать. Беда в том, что, будучи ничтожеством, он не делается от этого менее опасен. Разумеется, он и на секунду не собирался привлекать к этому делу Берия. Потом – может быть, даже наверное, но сначала он должен разобраться сам. Надо обращать внимание, если слишком много сигналов. Тем более надо, если сигналы поступают противоречивые. Но особое внимание нужно обращать, если сигналы отсутствуют. Мысль, – он может признаться себе в этом, – не его, но автору идеи* и в голову не придет, что он мельком высказал товарищу Сталину нечто для него новое. И тем более ничего не узнает о том, как товарищ Сталин эту мысль развил, какие выводы сделал.

Началось с глупейшего, по сути, эпизода, когда поступил сигнал о плохом качестве двигателей одного из заводов, совершенно обычное, рутинное дело, не его, в конце концов уровня, – а потом он вдруг понял, что донос этот преследует совершенно конкретную цель: чтобы двигатели в его часть поступали непременно с 17-го завода. Мелочь эта не остановила на себе его особого внимания, сохранившись где-то на самом краешке сознания, пока, месяца через три без малого, не всплыла еще более нелепая жалоба на снабженца, который якобы по знакомству снабжал двигателями 17-го завода избранных потребителей, отгружая остальным, что останется, то есть изделия